Удивительным образом, все-таки, может сложиться жизнь. Будучи юным, Николло, помогающий матери на небольшой ферме, которая была источником их пропитания и дохода, никогда прежде не думал об искусстве. Просыпаясь, он не думал о количестве льняного масла, использованного в наборе пастели, заказанной в самой Лирэфии, не думал о кистях с конским волосом и о сравнении качества авеллийских и хайбрэйских холстов, а также прекрасных дубовых станках из самого Моргарда. Все, что занимало его мысли, было связано с фермой и иногда – мечтаниями о чем-то далеком, неосуществимом и потому – сказочном. А еще с болью в ногах и спине, если приходилось много работать. Как же мало лет, по сравнению со всеми теми столетиями, за которые меняется весь мир, необходимо человеку для того, чтобы полностью измениться! Как же мало лет необходимо, чтобы некогда недостижимое и сказочное стало явью, частью жизни и ее смыслом! Сейчас в нем нельзя было даже при желании узнать мальчишку, рожденного и выросшего в поле. Послушного мальчишку, без склонности к капризам и вспыльчивости, готового работать не покладая рук, до мозолей на руках выцветших на солнце волос и темного пигмента в коже. Нет, мозоли все еще были на его руках. Но теперь их оставляло не древко рабочего инструмента. Впрочем, разве не является кисть для художника – рабочим инструментом?..

Николло гулял по окрестностям лоренширского замка, куда его пригласил сам граф, и пребывал в хорошем расположении духа. С одной стороны. С этой стороны он видел прекрасные перспективы и то, что ему все-таки удалось обратить на себя внимание человека, который мог серьезно изменить его жизнь в ближайшем будущем. Как он сам надеялся, к лучшему. Для этого, безусловно, придется постараться, но к этому де Ланца был полностью готов. То было для него испытанием, но испытанием проверяющим не его знания или старание, а, скорее, собственную заинтересованность.
Как человек, способный трезво смотреть на вещи, оценивать их объективно настолько, насколько способен человек по сути своей, со своей непостоянной натурой, он прекрасно понимал, что есть вещи, которые приходят и уходят. Идеи, которые приходят и уходят. Приходя, они захватывают твой ум, запускают в него свои пальцы, выдавливая из тебя разноцветный сок, разъедающий твое спокойствие, лишающий сна и заставляющий думать, что мир крутится только вокруг них… а затем, уходя, они забирают все это с собой, оставляя тебя лишь с одними вопросами. Приходят ночью и уходят под утро, как уличные девки. И не менее опасны, чем они. Даже с пониманием того, что они не нужны тебе в твоей жизни, и пришли только для того, чтобы тебя порадовать, вдохновить на что-то иное, что-то большее, они способны захватить твой разум на долгое время, а затем, когда тебе покажется, что это, быть может, твоя судьба – внезапно обратиться чем-то раздражающим, отталкивающим, и совершенно ненужным. Очень, очень опасные мысли. Опасные идеи. Идеи, отравляющие разум.
Однако были и иные. Самые прожорливые. Они изводили, мучали тело и терзали душу, и когда уже должны были уйти, как и все прочие – вдруг оставались. И приносили с собой вдохновение. А следом за ним – открывали новые горизонты, за которыми лежали еще более невероятные идеи.
Такие моменты Николло ценил больше всего. Все идеи он копил, откладывал, холил и лелеял. Иногда баловал чертежами, набросками. Словно подкидывал в тлеющий костер поленьев, раздувал пламя, но не сильно, дабы дерево не сгорело слишком быстро. Но чтобы продолжало греть. А теперь пламя этого костра, сокрытого за нагромождением из расписанных холстов, увидели. И пожелали, чтобы оно стало греть не одного человека – его самого – но всю Орллею! И теперь он принес с собой это пламя сюда, в замок Адриано Грациани, человека, который готов был превратить его костер в настоящее пожарище. Однако… он пока и сам не знал этого. Он смотрел на нагромождение из разноцветных холстов и восхищался ими, не подозревая, что истинную красоту им дарует свет пламени, горящего за его спиной. Все, что нужно было сделать Николло – заставить его обернуться.

Это было главной проблемой. Потому как то было настолько же сложно, насколько было просто. То была опасная тропа. Словно йелонширское болото, в котором можешь увязнуть и потонуть, едва ступишь не туда. Здесь нужен был тонкий подход. Отсутствие спешки. Осторожность, внимательность. Все это ему очень пригодится в самое ближайшее время, когда он будет обсуждать предстоящую работу с Адриано.

Да, работа. Работа – то, что портило настроение Николло. Реставрация. Одно слово, которое могло лишить вдохновения на очень долгое время. Николло ненавидел реставрировать картины. В этом, безусловно, была особая прелесть, некий вызов, ибо улучшить что-то, сотворенное чужими руками, не изменив, но добавив в это так называемой жизни – это действительно непростая задача. И, казалось бы, такое должно радовать его, человека, любящего принимать вызовы. Но нет.
Как можно заставить художника творить в границах, расставленных другим творцом? Как можно ожидать, что можно творить там, где уже не осталось места для фантазии? Как можно ожидать от него того, что он увидит картину так, как видел ее тот, кто писал ее? Как можно ожидать от него то, что он поймет, о чем думал другой художник, когда писал эту картину? Быть может, в момент, когда он был занят написанием чьего-то лица, перед его глазами сверкали лишь ягодицы его любовницы, с которой он провел ночь перед этим?..
Нет, все это лишь глупая мазня с целью улучшить то, что невозможно улучшить потому, что либо изначально неверно, либо и без вмешательства достаточно хорошо! Даже если и не идеально. Даже если и забыть, что не существует никакого идеала.

Чужое творение означало границы. Николло ненавидел границы. Границы, пределы, запреты – как угодно! Все это сбивало людей в общую смердящую массу, боящуюся и носа наружу высунуть. А для художника это означало отсутствие возможности творить. Не сложно освежить старые краски, взяв новые. Но подобным способом невозможно дать картине новую жизнь. Ее можно только уничтожить. Насколько похожей на ту, которой она была прежде, картина останется после того, как ее поверхности коснется кисть хотя бы трех художников? Сколько в ней останется изначального настроения и смысла, вложенного тем, кто ее написал? Нет, каждый новый мазок будет стирать след ее прошлого лика, но при этом не будет означать приход нового творения в этот мир.
Реставрация была для Николло именно этим. Уничтожением. Стиранием следов прошлого труда, но отсутствием появления нового. Ибо нельзя творить поверх чужого творения. Нельзя творить в границах, ибо это противится самой сути творения. Нельзя нарисовать новое лицо на том, в котором уже нет жизни. Мертвец не оживет, если нарисовать ему румянец.

Однако стоило ли говорить об этом вслух? Говорить об этом Адриано? Человеку, который пригласил его в свой дом только потому, что доверил ему подобную работу? Нет. Точно нет. Адриано перебросил на его сторону хрупкий мост, глупо будет вот так сбрасывать его конец со своей стороны обрыва. Нет, нужно было тщательнее закрепить его, убедиться, что он не рухнет вниз. Даже под воздействием внешних сил. Ради того, чтобы однажды можно было перебраться на ту сторону огромной пропасти невежества, суеверий и ограниченного мышления…
Но это давалось тяжело. Поэтому об отрицательной стороне всего этого предприятия де Ланца старался не думать. Но ему нужно было что-то, на что можно было отвлечься. К счастью, времени у него было достаточно перед тем, как подготовят его рабочее место и предоставят ему все заказанные им для работы материалы. Если уж он берется за эту работу, то он сделает ее на совесть. Иначе быть не может. Но перед тем как начнется эта пытка, ему нужно было что-то, что подняло бы его настрой, стало для него глотком свежего воздуха, источником вдохновения. Это, а также некоторое любопытство, толкнуло его на изучение замка. Здесь он был впервые, и планировал остаться здесь надолго, ну или хотя бы стать здесь частым гостем, поэтому следовало изучить территорию получше.
Так он, бубня себе что-то под нос, размышляя о своих планах, и добрался до небольшого внутреннего двора. Замер, услышав звонкий девичий смех, а затем выглянул из-за массивной резной двери, пользуясь тем, что та уже была приоткрыта.

Две девочки. Он узнал их сразу. Видел на картине, которую ему показывал Адриано, у которой он в ближайшее время будет бездарно растрачивать свое драгоценное время. Юные сестры, дочери графа, играли в саду, больше похожем на оранжерею. В их волосах были светлые ленты, тонкие весенние платья приглушенно шуршали нижними юбками, когда они бегали вокруг аккуратных кустарников.
Николло поймал себя на мысли, что улыбается, глядя на то, как медь переливается в золото в волосах одной из них, и как контрастируют эти цвета с белым и синим цветами ее платья. И вот он уже стоит с угольком в руках, чиркая что-то на листах выуженной из-за пазухи книжонки в мягком кожаном переплете.
Как давно он не ловил солнечных зайчиков…

Николло всегда имел тягу к тому, что было для него недостижимо. К тому, что находилось на расстоянии вытянутой руки, но дотронуться до чего было подобно только чему-то такому, о чем можно узнать лишь из сладких сказок матери. Когда он был юн, ему приходилось видеть множество девушек. Девушек, одетых в платья из дорогой ткани, с крохотными украшениями на их тонких шейках и ручках, на деньги с продажи которых он и его мать могли бы долгое время безбедно существовать. Однако к тому времени, как он смог их видеть, она уже была мертва и подобные мысли если и посещали его, то вскользь и очень редко. Глядя на них он, находящийся в том возрасте, когда вид женской груди пугает не меньше, чем волнует, думал совсем о другом. Но всегда знающий свое место, он быстро понял, что только это ему и остается – смотреть. А чтобы обратить на себя взор хотя бы одной из них – нужно очень постараться. И если в юности цель эта казалась недостижимой, то с тех пор как Николло открыл в себе тягу к искусству, она превратилась в нечто, чего можно коснуться. Если проявить должное упорство…
Привлекать к себе внимание женщин за счет своего таланта Николле нравилось. Это было еще одной азартной игрой для него, ведь на каждую знатную женщину, одетую в шелк или атлас, найдется не менее знатный мужчина. Если не муж, так отец. К счастью для Николло, оказаться в постели той или иной женщины не всегда было его целью. Порой ею было то, что он сам назвал бы куда более интимным, нежели жаркий танец в горизонтальном положении.

И все-таки, даже после того как эта забава отошла на второй план, он любил возвращаться к ней. Пусть и не в полной мере. Тяга к женщинам, которые никогда не смогут открыто взять его под руку на улице, осталась при нем. Кто-то мог бы подумать, что его притягивает их красота, однако та была далеко не первой в списке того, что манило его. Он любил изучать не только их тело и лицо. Он любил изучать их глаза. Ловить их взгляд. И искать в нем то, о чем они молчат. Чтобы затем сохранить это на шершавой поверхности пергамента. А в иных случаях и помочь им воплотить их мечты в жизнь…

А здесь и сейчас он просто поддался привычке. Увидел – и не смог устоять. И когда поймал взгляд юной Лукреции, старшей дочери Адриано, человека, приоткрывшего для него окно в нужный ему мир – улыбнулся.
Из цепких пальцев музы, посетившей его в это мгновение, его вырвало чужое присутствие. Многозначительный кашель, раздавшийся из-за спины, заставил выпрямиться, резко опустив руки вниз, скрыть незавершенную работу. Подле него стояла женщина. Еще недостаточно старая для того, чтобы не быть способной на любовь, но давно уже перешагнувшая ступень совершеннолетия своих детей. Морщинки у глаз и большое количество линий на нижней губе мелькнули – и исчезли с глаз, вызвав тем самым досаду. Хоть де Ланца и не имел пристрастия к зрелым женщинам, он видел в них не меньше красоты, чем в самых молодых. А порой и того больше. На их лицах нарисовала узор сама природа, притом у каждой женщины он был свой – как таким можно не залюбоваться?
– О, прошу прощения, синьора, – в извиняющемся поклоне художник сделал шаг назад, убирая книжку с заложенным за задний лист угольком за пазуху. Та, похоже, извинение приняла, однако в лице не переменилась. Художник улыбнулся, провожая ее взглядом.
Ему стало любопытно, знает ли она, что он – именно тот, кого ее господин нанял для работы над картиной. Художник давно приметил, что люди удивительным образом меняются, стоит им прознать о том, что рядом с ними – прославленный творец…

Пока он размышлял об этом, женщина, чего имени он пока не знал, лишний раз подтвердила догадку художника о том, что перед ним были дочери Адриано, хоть он в этом и не нуждался. Еще раз учтиво поклонившись, немного резковато, и глядя снизу вверх на проходящих мимо женщин, одну из которых пока еще нельзя было таковой называть, художник поразился, каким же любопытным вышло совпадение – здесь, в этой оранжерее, решение посторонних людей позволило ему остаться лицом к лицу с той, чьи глаза привлекли его внимание.
И теперь они смотрели прямо на него. Без страха и смущения, но с любопытством. Светло-голубые, блестящие юношеской энергией и уверенностью в том, что весь мир принадлежит только тебе одному.
– Действительно, добрый, синьорина, – согласился художник, вновь учтиво склонившись, приложив ладонь с растопыренными пальцами к груди.
– Что вы делали?
– Что делал? – брови взметнулись вверх, словно мужчина и не понял, о чем его собеседница говорит, а затем вскинул руку с выставленным вверх указательным пальцем. – А, ничего особенного. Просто позволил себе немного вольности.
Выудив из-за пазухи свой небольшой альбом, мужчина раскрыл его на нужной странице и развернул так, чтобы юной дочери Адриано было хорошо видно.
– Работа не совершенна. Простите. Не люблю работать слишком быстро.
Хотел передать в руки, но передумал. Не хотел показывать то, что таилось на других страницах.
– Меня зовут Николло. Николло де Ланца. Я вы – леди Лукреция, не так ли? – улыбнулся, указал большим пальцем левой руки куда-то за спину. – Ваш отец нанял меня для реставрации картины. Вашего семейного портрета. Возможно, слышали об этом? И простите, если помешал, – поспешно добавил, слегка вытянув руку ладонью вперед.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2015-09-09 12:14:24)

Говорят, бесконечно можно смотреть на огонь, воду и сияющее звездное небо. Николло хоть и вряд ли смог бы бесконечно смотреть в глаза тем, кого пленяет его талант, но каждый раз определенно точно получал с этого удовольствие. Если только то был восторг в глазах, в которых помимо него еще можно увидеть и ум.
– Как у вас это получилось?
Улыбнувшись в ответ на слова дочери Адриано, Николло наклонил корпус вбок, убирая небольшой альбом обратно за пазуху.
– Сложно ответить на вопрос, когда и сам до конца не знаешь на него ответ, – туманно ответил художник.
А затем немного подивился тому, что юная девушка совсем не была в курсе о планах своего отца. Возможно, Адриано предпочитал не беспокоить юных дочерей вещами, которые их мало касаются, дабы не отвлекать их от учебы и не волновать их умы новостью о приезде в замок нового человека. А может, причина была и в другом. В чем-то, что Николло еще предстоит узнать. В конце концов, он не мог похвастаться тем, что хорошо знал Адриано Грациани. Пока.
– Не узнать вас, синьорина? Боюсь встретиться с человеком, не способным видеть очевидное, – с явной насмешкой над неизвестным, отозвался художник на слова юной девы. – Не беспокойтесь, я приложу все усилия для того, чтобы эта картина стала приятна вашему глазу.
«И одному, и другому», – весело подумал художник, однако вслух решил подобных вещей не говорить. Трактирный юмор тут был совсем не к месту.
– Вам уже показывали замок, сеньор?
Отрицательно покачал головой, почесав у ноздри пальцем, испачканным углем.
– Если у вас найдется время, синьорина, то буду рад, если проведете меня через этот терновник, – благодарно поклонившись, произнес де Ланца, а затем, сделав шаг назад, развел руки в стороны. – Я весь в вашем распоряжении.
Сказал и расплылся в широкой улыбке.

Когда к тебе приближается юная дочь графа, любезно предложившего место творца в своем замке, и приоткрыв двери в мир, куда с таким трудом Николло пробивался своими силами на протяжении более пятнадцати лет, невольно начинаешь волноваться. И хоть де Ланца был уже далеко не юнцом, чье сердце начинает трепыхаться в груди подобно пойманной дикой птице с берегов Балморы, в этот раз волнение его было на порядок выше. Было ли дело только в том, что он опасался быть к дочерям Адриано ближе, чем положено, или же в том, что красота и юная девственная чистота Лукреции Грациани не давали отводить от нее взгляд слишком надолго, этого Николло пока не знал. Однако допускал, что обе эти версии имеют место быть. И вряд ли какая-то одна превалирует над другой.
Он все еще не привык к тому, что источник вдохновения способен быть так же близко, как на мгновение стала близко к нему леди Лукреция.
– Не стоило, синьорина, вы испачкали такую прекрасную работу, – говоря о вычурном кусочке ткани, улыбнулся Николло, хотя всем своим видом дал понять, что сие его совсем не печалит. – Даже без такого опознавательного знака я буду притягивать чужое внимание, пока нахожусь в вашем обществе.
– Тогда идемте, сеньор.
Учтиво склонив голову, художник без лишних слов двинулся следом за юной девушкой. Юная Грациани принялась изъяснять почти сразу же, и Николло старался не только слушать, но и запоминать. Хоть он и сомневался, что все время работы проведет в замке, и не переберется в мастерскую, которую он уже снял в городе, где бы смог работать в более привычной ему атмосфере и более простом окружении, подобной информацией пренебрегать не стоило.
– На втором этаже жилые комнаты, кабинеты и гостевые покои. Думаю, там я могу лишь показать те места, в которые заглядывать не следует.
На смех и живой взгляд Николло улыбкой и хитрым взглядом из-под приподнятой брови.
– Могу сказать вам то же самое, если вы когда-нибудь окажетесь на улицах Лирэфии, а вашим гидом окажусь я…
– А где поселили вас, сеньор Николло?
– Данная информация и меня интересует, – бодро заметил художник. – Я прибыл в замок лишь сегодняшним утром, а так как моя персона не отличается пунктуальностью, ваш отец не знал о моем приезде. Подозреваю, что на данный момент это вопрос решается.
Они шли дальше. Вход в башню заинтересовал де Ланца меньше, чем мог бы. Он забыл о нем почти сразу же.
– ...Ну а в винные погреба и подвалы замка есть вход только моему отцу и нашему гофмейстеру.
«Какая жалость», – иронично подумал Николло, слегка улыбаясь, пока взгляд его изучал округлое лицо юной Грациани, говорящей как раз кстати о нарушении запретов.
– Как вам будет угодно. Однако, позвольте задать вопрос, синьорина, – художник кратко перебрал пальцами в воздухе невидимые нити. – Я где-то слышал, что кто-то из вашей семьи любит экзотических животных, а также птиц. Это действительно так или люди нагло врут? – улыбнулся, показывая зубы.

Слова юной Лукреции заставили задуматься над тем, что он сказал ранее. Неужели для такой юной девы как она он выражается слишком просто, раз она не до конца его понимает? Может так, а может и нет. А может каждый из них слышит то, что хочет услышать.
– Так, значит, ему даже, возможно, неизвестно о вашем приезде?
– О нет, он знает, – поспешил заверить юную синьорину художник, улыбаясь. – И первое, что я услышал от него – его мнение насчет моей пунктуальности. Не самое страшное, что я мог бы услышать, но определенно и не то, с чего бы мне хотелось начинать этот день.
На самом деле, недовольство Адриано не было тем, о чем Николло подумал еще хотя бы раз после того, как расстался с ним. Художник имел привычку отсеивать и забывать ненужное, освобождая место в голове для более важных вещей.
– К счастью, я не имею привычки следить за развитием слухов, синьорина, – говорил он. – Люди много болтают, но мало думают. Однако порой в слухах можно найти пищу для размышлений, ведь даже они не появляются без причины. Будь то чья-то ложь или зависть. Всегда есть источник и первопричина. Но в данном случае я заинтересовался этим лишь потому, что меня интересуют птицы. В этом мире они единственные живые существа, способные парить в небе – как могут они не притягивать взгляд? – он улыбнулся…
– Что же до этого слуха - он действительно правдив…
…И обратился в слух. А когда дочь Грациани замолчала, улыбнулся ей.
– У вас доброе сердце, леди Лукреция. Постарайтесь, чтобы об этом знали только ваши близкие люди, – многозначительно произнес художник, а затем быстро сменил тему, воспользовавшись тем, что девушкой был задан вопрос иного толка. – Нет ничего плохого в любопытстве, синьорина. Если вас действительно интересует мое прошлое, возможно мы сможем обсудить его когда-нибудь, скажем… – он медленно завертелся на одной пятке, почесывая пальцем за ухом, явно находясь в раздумьях. – В моей мастерской. Насколько мне известно, ваш отец был весьма любезен и выделил мне место для работы. Думаю, не будет плохого в том, если вы как-нибудь навестите меня там. Всегда буду рад вас видеть.
Замер он на месте, глядя на девушку исподлобья, улыбаясь, скользя взглядом по ее лицу, словно стремился запомнить каждую его черту и мягкие линии.