Разговор с матерью – ещё одна пустая беседа, едва не окончившаяся ссорой – завершился, как и всегда, спутано. Отчего-то Её Величеству не удавалось найти общего языка со своим сыном, да и он, надо признать, не особенно старался это исправить. Увы, в мире, которому принадлежал Генрих Найтон, встречалось и не такое. Видимость семьи, объединённой лишь кровными узами и ничем больше, была далеко не самым удручающим явлением. Особенно притом, что семья всё же имела место быть, вот только отношения внутри неё… словно тот самый котёнок вволю поиграл с чьим-то рукоделием, разорвав часть ниток, а часть – перепутав.
Впрочем, Генрих не был бы собой, если бы долго предавался унынию и сопутствующему ему анализу. Дела (тем, кто считает, будто все дела принца, пусть и не наследного, заключатся лишь в приёмах и охоте, было бы неплохо хотя бы на день поменяться с ним местами) захватили его с головой и в свои покои Его Светлость вернулся уже затемно, когда Лукреция уже спала. Что ж, наверное, это и к лучшему. Ей сейчас ни к чему живое напоминание о браке, в котором очутились они оба, прихватив с собой и несколько дюжин проблем, что не ограничивались одним бесцеремонным орллевинским графом. Сам Генрих не слышал ничего подобного, однако считать, что королевский замок (если не всю столицу от мала до велика) не наводнили сплетни – одна другой нелепее – было бы верхом наивности. Как и то, что шедевры мастеров над сплетнями обошли рыжеволосую стороной. Слишком юна, слишком наивна, чтобы пропустить мимо ушей… Пожалуй, стоило быть с нею рядом, раз уж осадить сплетников не представлялось никакой возможности. А, впрочем, завтра, всё завтра. Глядишь, очередная хорошая идея явится вовремя, а не с запозданием, как у них, у идей это принято. Хотя бы для разнообразия.
К слову о нём. Разнообразие поджидало Его Светлость с самого утра, которое тот умудрился пропустить самым неожиданным для себя образом: просто проспав. Подобная оказия не случалась с Генрихом уже… Чёрт, а ведь с ним такого вообще не случалось! Каждодневное расписание принца не подразумевало валяние в постели до полудня, каким бы ни выдался вечер, ну, или же ночь накануне. Даже если ночь эту герцог Хайбрэй и провёл в кресле, наедине со своими мыслями, большую часть которых уже можно было переводить в воспоминания, закрывая одну страницу и касаясь пером страницы следующей – чистой, как первый снег.
За пробуждением – спутанным, как и два последних дня – последовал завтрак. Наедине с новоявленной герцогиней, отчего завтрак выдался неожиданно уютным даже без сравнения с предыдущим, который, в свою очередь, уступал разве что последней трапезе приговорённого. Непосредственная, живая, какая-то солнечная… С рыжеволосой оказалось весьма приятно болтать о пустяках, особенно, когда она забывала о манерах и принималась говорить с набитым ртом, активно жестикулируя столовыми приборами. Да и молчать, в общем-то тоже. На первый взгляд кажется, будто молчание подразумевает одиночество. Возможно, что и так. Вот только разделённое на двоих оно уже не кажется столь оглушительным, как прежде.
Ну а за завтраком настало время той самой охоты, которую ни Генрих, ни Лукреция просто не имели права пропустить, как бы того не хотелось. Вообще-то, герцог всегда любил охоту, отдавая ей предпочтение среди всех прочих придворных развлечений, как самому (если не единственному) настоящему, однако мероприятия подобного толка он бы обходил за сотню вёрст. И всё потому, что от настоящей охоты – поединка что со зверем, что с людьми – в нём осталось всего ничего, а львиную долю времени заняли собой церемонии. Те самые, от которых у Генриха сводило скулы и появлялось недостойное желание выдумать себе какую-нибудь болезнь. Словно в детстве, накануне нелюбимого урока… Но даже тогда принц не позволял себе подобной слабости, что уж говорить о «теперь», в котором слабость – непозволительная роскошь?
Как, впрочем, и чрезмерная эмоциональность. Первую волну поздравлений, обрушившихся на молодожёнов сразу же, едва они высунули носы из собственных покоев, Генрих выдержал, никого при этом не убив, что можно было считать весьма и весьма не плохим результатом. Вторая могла поджидать на изломе церемоний, когда дамы удалялись перемывать друг другу косточки на поляну, по случаю больше напоминающую парадную залу королевы, а мужчинам наконец-то позволено было заняться непосредственно охотой (во всяком случае тем из них, кто интересовался не только трофеями из свиты Её Величества), поэтому Генрих и поспешил отделиться от группы дворян. Пожелание Лукреции настигло герцога, когда он уже готов был вдеть ногу в стремя.
- Спасибо, – удивление в голосе смешалось с чем-то удивительно тёплым в груди. Пожалуй, будь Генрих одним из тех поэтов, чьи произведения цитировали при дворе, сказал бы, что это «что-то» - пламя, разожжённое полыхающими щеками миледи, ну или ещё что-нибудь в этом духе. Глупость какая. А ещё – безвкусие. Что может нравиться в подобном издевательстве над словом? Всё равно, что работой палача наслаждаться… Впрочем, женщины – странные создания. И его маленькая рыжеволосая жена в особенности. Но разве же быть странной – плохо? Во всяком случае, ничуть не хуже, чем быть такой же, как все.
Однако, последнее – не о ней, совсем не о ней. Традиции приписывали женщинам дожидаться мужчин за бокалом лёгкого вина и разговорами, предназначенными лишь для их нежных ушек, но Генриху вдруг захотелось, чтобы Лукреция отправилась с ним. К чёрту правила, да и традиции туда же! Ей бы понравилось (нет, не сама охота, а азарт погони, свобода, бьющая в лицо вместе с ветром, и скорость, летящая вместе с лошадьми, почти не касаясь земли) – не это ли важнее всего остального? Вот только леди Грациани убежала, заторопилась следом за дамами, а Генриху оставалось лишь задумчиво проводить взглядом её медно-рыжие волосы с запутавшимися в них солнечными бликами. Что ж, наверное, так и впрямь будет лучше. А прогуляться верхом они смогут и позже, если предчувствия не обманули его, и Лукреции и впрямь нравится подобное времяпрепровождение.
Что до Генриха: азарт охоты охватил Его Светлость чуть менее, чем полностью. И погоня, и скорость, и даже свобода – всё это соединилось в одном дне. Даже лёгкий привкус смерти на губах не принёс с собой горечи. В конце концов, все мы смертны. Просто кто-то раньше, а кто-то позднее. Ну а человек ты или же зверь – какое это имеет значение? А впрочем, имеет. Звери куда больше заслуживают милосердия, поэтому горло оленю, которого сразило разом несколько стрел, Генрих перерезал одним движением, запретив подпускать к нему собак, одуревших от погони, щедро сдобренной кровью, не меньше своих хозяев.
Впрочем, охота редко ограничивалась всего одной смертью. Кто-то из егерей сообщил о том, что неподалёку видели кабана, и часть охотников тут же устремилась в указанном направлении… Однако Генриху не суждено было к ним присоединиться, поскольку вслед за этим сообщением пришло ещё одно: кабана заметили не просто так, а лишь после того, как о нём рассказали перепуганные фрейлины, на которых это чудовище напало в лесу. Причём, если верить девушкам, кабанов было целое стадо, и каждый в нём – размером с дракона. Хорошо, хоть никто не пострадал… Ну, во всяком случае, следов крови не нашли. Как, впрочем, и кое-кого ещё, кому приспичило прогуляться в кустики.
Гонец только рассказывал эту, несомненно, увлекательную историю, а Генрих уже догадывался, как именно она закончится. Вернее, кем окажется та «счастливица», которую, собственно, и потеряли в схватке с каба… в лесу, просто в лесу. Беглого взгляда на зелёную вязь хватило, чтобы понять – с его невезучей супругой всё в порядке… В относительном порядке, если закрыть глаза на «сущий пустяк» вроде того, что миледи наверняка напугана и понятия не имеет, в какой стороне у леса «выход», даже находясь в паре шагов от оного.
Однако реальность превзошла все ожидания. Генрих даже не успел удивиться тому, как легко оказалось отыскать свою пропажу. Словно бы внутренний голос указывал ему дорогу, заставляя выбирать тропы, на которые его сопровождающие не обращали внимания. В конце концов, принц и вовсе от них оторвался, предпочитая довериться чутью вместо того, чтобы слушать бесконечное «Ваша Светлость, не туда», «Ваша Светлость, Вам следует». Да откуда они вообще могут знать, куда и что следует? Знали бы – уже давно отыскали Лукрецию.
Вместо этого Генрих отыскал её сам. Тот же внутренний голос, что выбирал для него путь, просто велел вдруг поднять голову, что принц и сделал… а затем медленно стянул с руки перчатку, чтобы протереть глаза, которые, кажется, изволили сыграть с ним самую нелепую из шуток, какие только могли придти в голову: Лукреция сидела на дереве. Причём до макушки ей оставалось всего ничего.
Ещё из детства Генрих вынес одну мысль, которая с тех пор так никогда и не была опровергнута: девчонки не умеют лазить по деревьям. И по мере взросления они не умеют этого всё больше и больше. Эта аксиома казалась столь же незыблемой, как и то, что за днём обязательно наступает ночь, а если сунуть руку в огонь – ожог (вместе с непередаваемыми ощущениями) тебе гарантирован, но леди Грациани…
- Ты как туда попала? – Ошарашено выдохнул Генрих, спешиваясь и набрасывая поводья на ближайшую ветку. - И, собственно говоря, зачем? А, впрочем, не отвечай, – блестящая мысль оставить разговоры до той поры, пока оба одному собеседнику не придётся задирать голову, а другой – обнимать ствол, пришла, как и водится, с запозданием, - спускайся немедленно!
Сказать – легче, чем сделать. И, кажется, это именно тот случай, когда столь непосредственное в своей очевидности утверждение обретает некий глубинный смысл. Вот только в голове у Генриха до сих пор не укладывалась мысль о том, как можно суметь забраться так высоко, но при этом оказаться не в состоянии спуститься… Мысль-то не укладывалась, однако к нижней ветке принц всё же примерился. На всякий случай.
