Завтра должно было случиться… утро. Самое обыкновенное, если принять за норму будни двух пленников, какими являлись Леттис и Дикон. Ну, или одной невесты и одного ряженного, которому роль пленника давалась из рук вон плохо. Их бы поймали (да что там «поймали» - вон, уже ловят!), вернули в лагерь, напоказ усилили бы охрану. Возможно, даже съездили бы разок лорду-регенту по физиономии, пользуясь случаем. В общем, если не знать, как на самом деле поступают с пленниками, можно принять за чистую монету. Принять, но не перестать задаваться вопросом, какого лешего вместо того, чтобы уйти как можно дальше, беглецы остались на языческий праздник, который, по правде сказать, не принёс удовлетворения ни одному, ни другому? Да ещё цветок этот лунный. Не магия, а насмешка, рассыпавшаяся в руках.
«Считаешь, на завтра этого будет мало?»
Однако благородных леди не обучали чтению мыслей. Даже если об их предках и ходили соответствующие слухи, якобы обличающие в колдовстве не одно поколение уважаемой фамилии. Леттис не ответила. Она сделала. Обмениваясь с Ленсом дежурными колкостями, Генрих лишь краем глаза уловил движение со стороны леди Гвиннбрайр. Понадобилось несколько непозволительно долгих мгновений, чтобы понять: это было не движение, а самое что ни на есть падение. Замедленное, но от того и пугающее.
- Леттис! - Склонившись над девушкой, Генрих вгляделся в её лицо. Бледное, но миледи и прежде-то не отличалась пышущим румянцем во всю щёку. Что это? Фокус, разыгранный для того, чтобы хотя бы «любовник» незадачливой невесты (вероятно, Леттис знала о природе сплетен не меньше него самого, как и о том, что из одинокой песчинки можно при необходимости вылепить целую гору) сумел спастись бегством? Неужели после всего, что успело произойти между ними за эти дни, наследница Фосселеров считает, что он может так с нею поступить? Уйти, а её оставить один на один с загадочным герцогом Хайбрэй, который, существуй он отдельно от Генриха, наверняка не пришёл бы в восторг от того, что невеста, обещанная ему, целуется с каким-то бродягой? Женщины! Ну до чего же с вами сложно!..
Уже почти успокоившись на счёт непризнанной лицедейки, Генрих хотел было незаметно ущипнуть её, дабы завершить хорошую ночь возмущённым оханьем, красочной оплеухой и подскоком на месте, сопровождаемым короткой, зато такой проникновенной речью о чьих-то умственных способностях, как вдруг взгляд его скользнул по руке девушки, которой весьма кстати коснулся свет факела подоспевшего Ленса…
- Немедленно беги в село за лекарем, – дрогнувшим голосом произнёс Генрих, не оборачиваясь.
- А больше мне ничего не нужно сделать? – Насмешливо полюбопытствовал тот, передавая факел одному из гвардейцев и, кажется, намереваясь поднять герцога с земли за шиворот, бессовестно пользуясь тем, что по официальной версии он всё ещё у них в плену. 
- Ленс! Сейчас же! – Окрик лорда-регента мигом стёр ухмылки с лиц подоспевших гвардейцев. К чёрту роли, в преисподнюю план! Не до игр, когда она умирает.
- Что случилось? – Коротко поинтересовался капитан, кивком головы отправляя вместо себя другого.
- Похоже, змея. Я не знаю, какая, но… – судя по тому, как скоро девушка потеряла сознание, предполагать безобидного ужа было бы не просто глупо, но и непростительно.
Бережно подняв Леттис с земли, Генрих стремительно зашагал прочь из злополучного леса, лишь чудом умудряясь глядеть под ноги, чтобы не выронить свою драгоценную, но такую невезучую ношу. Кто-то из гвардейцев, возможно, что и сам капитан, не раз предлогал свою помощь, однако Генрих только досадливо качал головой. Рана? Какая ещё рана? Даже если бы он и в самом деле с трудом держался на ногах, всё равно ни по чём не выпустил бы Леттис из рук.
«Держись, слышишь? Не умирай, прошу тебя… К чёрту цветок, я и сам готов выполнять твои желания. Только желай. И только живи.»

Лекарь обнаружился в угловом доме. Как и все, он не спал нынешней ночью, но уже подумывал этим заняться, когда в домик ввалились сперва гвардейцы Его Величества, а после и какой-то мужчина с мальчиком на руках. Приглядевшись, лекарь опознал в незнакомце их сегодняшнего гостя, а в мальчишке – его спутницу, которую так разозлили местные традиции. Ну а после стало не до разговоров. Гвардейцы были выставлены за дверь (пожалуй, не будь Генрих так встревожен состоянием своей невесты, непременно полюбопытствовал, откуда в арсенале сельского лекаря – кстати, уже второго в здешней глуши! – этот командирский тон), сам лорд-регент отодвинут в сторону, словно мешающийся под ногами табурет, а лекарь склонился над пациенткой, бормоча под нос нечто неразборчивое.
И с чего вдруг Генрих решил, будто запомнит эту ночь на всю оставшуюся жизнь? Вероятно, сказывались побочные эффекты страха, с которым Его Светлость прежде почти не имел дело, но даже если бы на кону стоял весь Хельм и все Найтоны, он бы не вспомнил, какие именно манипуляции проводил лекарь над распластанной на лавке девушкой. Кажется, сцеживал кровь, заставлял Леттис пить какие-то отвары, разговаривая с нею, как с… как будто она была в сознании и могла если не ответить, то хотя бы кивнуть. Дорогу до Хайбрэя герцог так же запомнил из рук вон плохо. Разве что ту её часть, когда опускал Леттис на телегу, выкупленную у местных по цене нескольких лошадей, а после – со стремительностью человека, пересёкшего пустыню, кидался к ручью, чтобы набрать ледяной воды и сбить жар, который всё не желал оставлять миледи в покое до самой столицы. Сколько дней заняло их путешествие? Пять? Семь? Может быть больше? Всё равно. Время для Генриха замерло, неохотно отсчитывая мгновения – слишком тягучие, слишком долгие для одного удара сердца. И даже заверения лекаря о том, что Леттис не умрёт, которые Генрих повторял себе всякий раз, прежде чем закрыть глаза, мало чем помогали в борьбе с всесильным «а что, если…».
Но дорога не может бесконечной лентой ложится под копыта лошадей. Рано или поздно она обрывается у высоких городских ворот.

- Ваша Светлость, Вам бы поспать, – придворный лекарь ненавязчиво тронул Генриха за плечо.
- Что? – Переспросил герцог, который и впрямь не понял вопроса, не сводя глаз со спутавшихся волос, что вовсю пользовались тем, что их хозяйка спит и не может убрать надоедливые локоны от лица.
- Она проспит до вечера. И Вам следует поступить так же. Прошу вас, ступайте. В покоях миледи всё время будет дежурить кто-то из нас, хоть – уверяя Вас – в этом и нет необходимости.
Наверное, следует протянуть руку и коснуться щеки, убирая прядь за ухо. Только вот… страшно. Даже не смотря на заверения лекарей, окруживших будущую герцогиню, что всё плохое уже позади. Слишком свежи в памяти воспоминания о том, как он так же вглядывался в лицо Тамилы, обуреваемым желанием увидеть, как дрогнут её ресницы, а с губ сорвётся едва слышный шёпот. В тот раз чуда не случилось. И хоть в этот оно и не было нужно, заставить себя коснуться Леттис не выходило. А вдруг, всё это ложь, и её кожа отзовётся на прикосновение обжигающим холодом?
- Милорд…
- А если она проснётся раньше?
- Не проснётся. Но если это всё же случится – клянусь, я тут же пошлю за Вами.
И всё же, когда именно он сдался, позволив увести себя в собственные покои? И не придётся ли по пробуждению пожалеть об этом? Ведь, как известно, не всякая сговорчивость доводит до добра.

- Миледи пришла в себя, Ваша Светлость.
Всего шесть слов, однако сколько в них силы… Пожалуй, Генрих не удивился бы, задрожи земля под его ногами, или разверзнись небеса, проливаясь дождём прямо из-под потолка. Но ничего из этого не произошло. Только сердце пропустило удар. Час, которого он так ждал и вместе с тем так страшился, наконец наступил. Что он принесёт с собою? Счастье или же ненависть? Две стороны одной монеты, которую Генрих Найтон подбросил вверх смеха ради много дней тому назад. Теперь же эта монета вновь лежала в его руке, плотно прижатая одной ладонью к тыльной стороне другой. Расцепить бы руки и взглянуть на чеканку, покончить с неизвестностью… Вот только как ему быть после, если увиденное не придётся по вкусу сердцу? Отбросить незадачливую монету в сторону и пойти себе дальше, словно ни в чём не бывало? Ещё недавно Генрих бы так и поступил. Однако знакомство с Леттис слишком заметно перекроило его душу, безжалостно пройдясь ножницами по накрепко пришитому к ней равнодушию. Говорят же: любовь это слабость. В том случае, если она живёт лишь в одном сердце, а в другом отклика не находит.
Путь по замковым коридорам, знакомым лорду-регенту с детства, занял у него без нескольких мгновений вечность. Ещё столько же он простоял под дверью, набираясь решимости, чтобы войти. Отец-Создатель, да Генрих даже перед своим первым боем так не волновался! Неужели же Леттис – самый грозный противник из всех, с кем ему доводилось скрещивать клинки?!
Забавно сравнение, однако, до чего же оно верное!.. До боли в сбитых костяшках. До крика, что никогда не сорвётся с губ. До пустоты, в которую вот-вот рухнет сердце, увлекая за собой все мечты, все надежды и всё его «долго и счастливо», которым заканчивалась каждая добрая сказка, расстилая перед героями путь в вечность. Леттис может стать его жизнью, но может и погибелью. Ей даже руки в крови марать не придётся, довольно будет просто отказать в прощении. Нет, Генрих сохранит рассудок, не уподобившись так называемому герою из одной слышанной им баллады, да и смысл в его жизни останется прежним… Вот только всё это лишь до тех пор, пока ночь не толкнёт его в объятия одиночества, что по хозяйски займёт покои герцога Хайбрэй. И дело даже не в том, что во всём замке не найдётся никого, кто бы скрасил эти ночи. Найдётся – достаточно будет пальцем поманить, вот только среди тех, кто явится предлагать себя, не будет её. Той единственной, которая нужна Генриху Найтону, словно воздух.
- Леттис, – её имя было первым, что сорвалось с губ, едва Генрих переступил порог. Поспешно и нарочито громко, чтобы отрезать себе все пути к отступлению. Раз уже от себя убежать невозможно, лучше уж встретиться лицом к лицу… ну а там будь, что будет.
К слову о лице. Вглядываясь в заострившиеся черты своей невесты, герцог Хайбрэй всё не мог понять, что же с ними не так? Потухший взгляд и даже поспешно спрятанную улыбку можно было списать на болезнь, которую девушка пережила в результате самой неудачной охоты за лунным цветком за всю историю существования этого мифа, но абсолютно чужое выражение глаз – оно-то откуда? Генрих мог ожидать всего, что угодно: от счастья до ненависти, но чтобы Леттис его… не узнала? Нет, это даже для них чересчур!
Сделав шаг вперёд, прочь от разделившей комнату надвое тени, Генрих замер всего в нескольких ярдах от леди Гвиннбрайр, его решимость и вовсе юркнула обратно за дверь, для порядка пометавшись по комнате и едва не сбив пару дорогих ваз.
- Как ты? – Говорить о чём-то стороннем было проще, чем о том, ради чего он и пришёл. - Лекари говорят, что ты будешь в порядке, в том селе тебе вовремя оказали помощь, а значит… всё будет хорошо. – Правда будет? Генрих терпеть не мог убеждать других в том, во что не слишком-то верил сам, однако надежда – совершенно иррациональное чувство. И плевать ей на то, что и кому нравится.
- Леттис, – взять застывшую девушку за руку, мимоходом подивившись тому, насколько та ледяная, и подвести её к креслу с высокой спинкой оказалось просто. Усадить – тоже. Ну а после опуститься перед нею на колено, пренебрегая собратом занятого миледи кресла и несколькими стульями, что так же стояли в покоях не декорации ради. Говорить было трудно. Но начав свою исповедь, Генрих уже не мог остановиться и не выбирал слов, пытаясь хоть сколько-нибудь обелить мотивы, что толкнули его на этот розыгрыш. Шаг за шагом, слово за словом он вновь преодолевал путь из Гвиннбрайра в Хайбрэй, не сводя взгляда с бледного лица Леттис, но не видя ничего, кроме её глаз. По озёрному голубых, бескрайних, как и в тот день, когда Генрих впервые разглядел за маской капризной гордячки настоящую Леттис, устремившую лицо к небу. Поляна, на которой они провели ту ночь, вдруг показалась Генриху едва ли не ближе здешних стен. Словно бы там, а не здесь был их дом.
- Я сдержал своё слово, Леттис Фосселер, леди Гвиннбрайр, теперь ты знаешь всё, – возможно, стоило подвести черту просьбой о прощении, вот только Генрих так и не сумел этого сделать. Леттис дарует ему своё прощение и свою любовь безо всяких слов. Или откажет и в том, и в другом. В последнем случае всех слов подлунного мира будет мало.

Чуда не произошло, сказка закончилась. Чудовище одержало верх над героем, нахально сожрав его вместе с доспехами, и сытой отрыжкой известило мир о своей великой победе. Да ещё и мечом воспользовалось, словно зубочисткой. Ну а чтобы уж окончательно добить сожранного героя, миру оказалось решительно всё равно на его бесславную судьбу. Да уж, таких сказок не рассказывают детям, как бы плохо те себя не вели. И сколько бы дней подряд это не продолжалось.
Холод в словах Леттис разом выстудил комнату. Словно бы на изломе зимы кто-то догадался оставить окна раскрытыми настежь. Или же вовсе высадить их вместе с рамой, делая сперва комнату, а после и весь дом непригодным для жизни. И то при условии, что комнат в доме больше, чем одна. В селянских, к примеру, подобная роскошь не часто встречается, вынуждая семью ютиться по разным углам комнатушки, создавая видимость уединения за зыбкими стенами перегородок-покрывал. В распоряжении таких, как Генрих и Леттис, с самого рождения было в разы больше, однако это как раз тот случай, когда между богатством и счастьем нельзя поставить знак равенства. И сейчас лорд-регент Хельма, второй человек после его короля, ощущал это особенно остро. Как и холод. Как пустоту. А ещё – одиночество, разом заполнившее собою весь континент. И никакие окна тут уже не помогут. Даже лето, пожелай оно вернуться обратно лишь затем, чтобы согреть его, ничего не сумело бы сделать. Зима победила. Зима всегда побеждает, как и всякий, кто рождён разрушать.
Разрушать?.. Забавно, Генрих многое может рассказать об этом теперь. Только вот кому? И зачем? Пустота уже и так всё знает.
Поднявшись на ноги и окинув леди Гвиннбрайр долгим цепким взглядом, словно стараясь сохранить в памяти каждую её черту, каждый завиток волос, прежде чем она растает дымом от погасшей свечи, Генрих направился прочь. Миледи велела ему убираться, а ведь не так давно лорд-регент дал слово мифическую цветку выполнять все её желания вместо него… и вот оно – первое. Правда, скорее всего, и последнее тоже, потому как никакими подарками в мире не вернуть утраченную любовь. Да и Леттис слишком горда, чтобы попросить что-то сверх положенного обоюдным долгом.
Они станут супругами… и брак этот, словно сложный яд, коварный в своей неспешности, будет медленно сводить герцога Хайбрэй с ума. Говорят же, что самая страшная пытка – не давать напиться тому, кто изнемогает от жажды. Та ночь, о которой теперь жалела Леттис, стала бы всего глотком. Миледи права: хорошо, что её не случилось. Что такое глоток рядом с бьющим из недр земли родником?
Путь к двери занял несколько мгновений. Странно, в прошлый раз он показался герцогу едва ли не длиннее их с Леттис путешествия… Та самая грань между вымыслом и действительностью? Возможно. Тем более, что они с леди Гвиннбрайр так и остались по разные её стороны. Ну а Диккон… Диккона никогда не было. Все его слова, все поступки, все мысли принадлежали Генриху. Вот только разве теперь объяснишь это упрямице с небесными глазами? Увы. Тем более, когда у этого несуществующего Диккона осталась её любовь.
- Я люблю тебя, – произнёс Генрих, уже касаясь дверной ручки. - Ты обещала, что не забудешь об этом. Так-то род Фосселеров умеет держать слово?..
Не упрёк. Всего-навсего горечь, нашедшая выход в словах. А ещё растерянность, но её меньше. Ровно столько, чтобы вся она осталась по ту сторону вновь запертой двери. Если кому-то из замковых обитателей вздумалось дежурить неподалёку, в ожидании, чем же закончится разговор герцога и его невесты, этот кто-то ушёл бы разочарованным. Всё та же маска вежливой прохлады на лице, всё тот же внимательный взгляд, всё те же губы, почти разучившиеся улыбаться со дня смерти первой герцогини Хайбрэй и всё тот же Генрих, каким его привыкло видеть большинство высокородных подданных короны. Одним словом, ничего необычного.
Под тем же самым лозунгом прошёл остаток дня. Лорд-регент с кем-то встречался, что-то планировал и даже написал пару писем (предусмотрительно отложив их в ящик стола, чтобы перечитать на свежую голову), пока Хайбрэй окончательно не утонул во тьме. Как правило, расторопные слуги зажигали в его кабинете множество свечей – Генрих не особенно жаловал тьму, не считая себя обязанным мириться с этой особой, слишком своенравной, чтобы называться леди. Слишком своенравной?.. Ну надо же! Совсем, как…
Усилием воли отогнав от себя непрошенную мысль, Его Светлость жестом велел налить вина в высокий кубок, а после, отпустив слуг, самолично погасил все зажжённые ими свечи. Все, кроме одной. Сегодня её предназначение отличалось от того, что было написано на роду любой свечи. Живой огонёк пламени, извивающийся в каком-то диком танце, отгонял не тьму, но одиночество. То самое, что разгневанные боги написали в свитке его судьбы. В наказание за розыгрыш? Или же праздник, который должен был кануть в лету вместе с ушедшим пантеоном?
Едва заметно улыбнувшись своей мерцающей спутнице, Генрих пригубил вино. Появился соблазн отсалютовать пламени кубком, но уж слишком сильно это будет похоже на помешательство, а он, всё же, ещё не…
Негромкий, но настойчивый стук в дверь разорвал мысль пополам.

Доклад слуги Генрих выслушал с завидной невозмутимостью. Словно он находился сейчас на арене давних боевых действий, а чудом уцелевший солдат из засланных в тыл докладывал обер-маршалу, какие действия предпринял противник… Тряхнув головой и отставив прочь кубок (Ну и сравнение! А, впрочем, выглядел старый слуга самым подходящим образом, так что немудрено ошибиться.), герцог Хайбрэй решительно поднялся со своего места. Да так и замер на какое-то время, уловив в глазах «уцелевшего воина» обречённость. Словно бедняга смотрит на того, кто идёт на верную смерть и с одной стороны восхищается подвигом, но с другой… сам бы не повторил подобное ни за какие деньги, титулы и награды.
«Ай да Леттис! Она в Хайбрэе всего ничего, а уже заявила всему двору, что скучно с нею не будет… перепугав половину едва ли не до заикания.»
- Благодарю, можешь идти. Я сам поговорю с миледи.
Странно всё это. Ситуация явно не относится к числу весёлых, однако именно это Генрих сейчас и чувствовал. Пьянящее веселье растекалось по венам, выжигая на своём пути безучастность. Значит, слово и ничего кроме, леди Гвиннбрайр? Ну а за что тогда страдают отведённые Вам покои?
Достав что-то из ящика стола и погасив свечу, лорд-регент стремительным шагом покинул кабинет. Покои покоями, но с Её Будущей Светлости станется и до людей добраться!
Кажется, слуги, сгрудившиеся у двери, думали так же, оттого и брызнули в стороны, словно перепуганные мыши, стремясь затаиться за предметами интерьера, слиться с ними, а заодно и дышать через раз. Судя по бледным физиономиям, они всерьёз считали, что так будет лучше. Да что же Леттис такого устро…
Представшая взору Генриха картина и впрямь напоминала поле боя. Ну, или же по меньшей мере место, где две противоборствующие стороны сошлись не на жизнь, а на смерть. И, кажется, победителей в этой схватке не было. Ну, или их унесли вместе с проигравшими в состоянии ничуть не лучшем. А может и не унесли. Бедняги вполне себе могли до сих пор валяться здесь же, благо бардака хватало, чтобы скрыть несколько остывающих тел. Перевёрнутая мебель, остатки посуды и ужина (на котором герцог едва не поскользнулся, увеличив число побед леди Гвиннбрайр на единицу), куча неидентифицируемых осколков, истерзанная ткань, бывшая некогда тяжёлыми гардинами и подобранным в тон покрывалам любимых матушкиных оттенков… И всё это безобразие равномерно усыпано пухом и перьями из распотрошённых подушек, словно нетающим снегом посреди осени. Леттис, восседавшая в центре бардака, смотрелась на удивление гармонично всё с теми же перьями в волосах. Будь её взгляд хоть немного не таким диким, леди Гвиннбрайр вполне сошла бы за принцессу из зимней сказки. Впрочем, нет. Вот уж воистину неудачное сравнение. Зимние принцессы всегда тают… своей же Генрих этого не позволит.
Отогнав прочь недостойную зависть (будучи ребёнком, Генрих несколько раз порывался устроить такой вот снегопад, но всякий раз был крайне не вовремя изловлен и обезоружен), герцог Хайбрэй запер дверь (едва не прищемив чей-то некстати осмелевший нос) и прислонился к ней, с усмешкой разглядывая комнату. И поскольку девушка продолжала испепелять его взглядом в презрительном молчании, заговорил первым.
- Ну, и что всё это значит, миледи? Если уж Вам так не по нраву отведенные Вам комнаты, следовало просто сказать об этом – Вам бы тут же предоставили другие.
Недаром говорят, что молчание – золото. Генрих очень хорошо осознал справедливость этого утверждения, едва его голос растаял в тишине. Из всех возможных вариантов Его Светлость выбрал самый проигрышный: тот отчуждённо-насмешливый тон, с какого и начиналось его знакомство с взбалмошной невестой, переставшей видеть границы дозволенного и нуждающейся в хорошей трёпке. И хоть сейчас Леттис больше всего напоминала себя прежнюю, Генрих, как никто другой, знал, что эта маска не намертво приклеена к коже и снимается очень легко – достаточно только протянуть руку…
Он и протянул. Но уже после того, как пересёк комнату и селя рядом с Леттис. Убрал с лица непослушный завиток, поправил перо, воинственно торчащее из-за уха, а после – провёл пальцами по щеке, наслаждаясь гладкостью её кожи.
- Прости меня, Леттис. Знаю, я обидел тебя, и сейчас самое разумное попросить начать всё сначала, но… я не хочу ставить точку, пусть даже за ней последует абсолютно новое предложение. Я хочу, чтобы путешествие в Хайбрэй навсегда осталось в нашей памяти первым из череды счастливых воспоминаний. Сейчас ты зла, ты рассержена, и я не стану делать вид, будто не понимаю причину. Я хочу лишь одного: чтобы ты была счастлива. Скажи, что мне сделать, и клянусь тебе – я это исполню. Даже если отныне твоё счастье не рядом со мной, – сказать это было сложно – вдруг, да угадал?.. – но необходимо. Собственное счастье – штука хорошая. Но сделать счастливой ту, которой принадлежит твоё сердце, в тысячу раз притягательнее. Ну а цена в данном случае не имеет значения. - Ты выйдешь за меня, Леттис Фосселер? Не потому, что должна, и не из-за страха перед дядей, а потому, что любишь? Или… разорвёшь помолвку? В таком случае, я сам всё объясню герцогу Фосселеру. Решать тебе.
Разжав руку, что до этого сжимал в кулаке, Генрих положил на покрывало кольцо. Золотое. С большим рубином и литерой «Ф». Ну а рядом ещё одно – с изумрудом в оправе из искусно сработанных листьев.
- Оно уже много поколений принадлежит моей семье, – негромко произнёс Генрих, выравнивая кольца по линии сбившейся ткани. Выбор должен быть честным, так ведь?- Но я не припомню, чтобы кто-нибудь носил его. Да, я не столь внимателен к женским украшениям, чтобы моя уверенность не вызывала вопросов. Дело всё в том, что это кольцо всегда лежало в стеклянном ларце на каминной полке в родительских покоях. И однажды моя сестра спросила: отчего матушка никогда не надевает его и позволит ли ей. На что Её Величество ответила просто: это кольцо для особенной женщины. Для той, что будет не похожа на всех…
«…для тебя. Если ты нас с ним примешь.»

«Я не боюсь Кеннета.»
По губам Генриха скользнула улыбка. Ну ещё бы она не боится! Его смелая девочка вообще ничего не боится. За исключением одного: показать себя настоящей, переступить через гордость, которая долгие годы заменяла ей счастье, поверить в то, что и такую взбалмошную, взрывоопасную и неуправляемую, её можно любить. Просто любить и просто принимать такой, какая она есть, не пытаясь перекроить под себя, отрезав «ненужные» качества и кое-как приметав с дюжину «подходящих для леди»… Одного? Да уж, получилось чуть больше. Вот только как укрыть её от этих страхов? Как защитить от их разрушительного воздействия?
Увы, Генрих так и не сумел отыскать ответа в глубине её глаз. Впрочем, она почти и не давала ему шанса, старательно глядя куда угодно, только бы не на него. Кажется, Генриха рядом с Леттис больше не существовало. Проклятие! Лучше бы ему никогда её не… Мысль, так и не успевшая толком подобрать слова, разлетелась на тысячу осколков. Словно стекло, в которое запустили чем-то тяжёлым. Никогда не знать Леттис – разве это не хуже, чем даже самая глубокая её обида? Никогда не касаться её кожи, никогда не целовать её губ, никогда не говорить с нею на чистоту…
Отец-Создатель, Леттис не там увидела ложь, совершенно не там! Ну, или же она видела её повсюду, не оставляя правде не малейшего шанса. Его чувства, его слова, его поступки – всё было настоящим. Ложью была разве что предыстория и Диккон… впрочем, даже горе-разбойник вышел куда более настоящим, чем Генрих планировал изначально. «Куда более»? Нет, скорее уж «слишком». Настолько собой Генрих уже давно не был. Пожалуй, года четыре, с тех пор, как умерла Тамила. Так почему Леттис отказывается это видеть? Спросить бы… да вот только разве она ответит?
Проследив взглядом за кольцами, ни на одном из которых Леттис так и не смогла остановить свой выбор, Генрих вновь перевёл взгляд на неё. Вьющиеся волосы, фарфоровая белизна кожи, плотно сжатые губы, аккуратное ушко, из-за которого топорщилось перо… а ещё глаза, которые сейчас глядели куда-то в сторону. Небесно-голубые. Чистые, словно у ребёнка, которого ещё не коснулось зло. И вместе с тем настороженные, словно их обладательница только и делала, что разочаровывалась в людях. Забавно, Генрих успел вообразить себе их счастье, а на деле сам может оказаться всего-навсего очередным разочарованием в цепочке тех, что случались с ней до него. Но как это прекратить? Она ведь так и не ответила…
Развернув Леттис к себе, Генрих вновь коснулся пальцами её щеки. На сей раз так, словно смахивая с неё слёзы. Слёзы? Привидится же такое! Леттис не плакала. Слишком горда, чтобы показать ему то, что она сама наверняка считает своей слабостью, ну а Генрих – ничем иным, как проявлением чувств. Пусть бы и они совсем не те, на которые он надеяся стать откликом.
Это конец? Возможно. Но что ему сделать? Как доказать искренность своих слов и своей любви? Увы, кажется, и сама Леттис не знала верного ответа. Тупик?.. Скорее уж пустота.
Именно она – пустота – и толкнула Генриха вперёд. Или не пустота, но страх перед ней, такой всеобъемлющей, особенно в сравнении с целым миром, который находился на соседней с нею грани. Поцелуй получился лёгким – губы едва коснулись губ – однако непостижимым образом он вобрал в себя все оттенки эмоций, которые довелось испытать Генриху (а вовсе не Диккону, как в своём упрямстве продолжала считать Леттис). Желание защитить, дразнящий привкус игры, нежность, нашедшая выход в языках пламени ночных костров, и страсть, что едва не вырвалась наружу тогда, дабы углубить пропасть сейчас… А ещё любовь. Вся, сколько её было. Ведь если она в прошлом, разве он имеет право оставить всё только себе, раз уж прошлое – общее? К тому же любовь, даже разделённая надвое, не становится меньше.
- Прости... Но ты так и не ответила, что мне сделать, – улыбка вслед за тем, как поцелуй всё же пришлось разорвать, вышла ожидаемо невесёлой. Но лучше уж такая, чем никакой, верно? - Но раз так, позволь просить мне? Тебе нужно отдохнуть, ты ещё слишком слаба для подобного погрома… хотя, я бы так не сказал. Но лекарям виднее. Позволь им позаботиться о тебе, раз уж меня ты к себе больше не подпускаешь. Ну а там… я ведь уже говорил, что приму любой выбор, если он сделает тебя счастливой. Хоть в это ты веришь?..
Странный вопрос. И совсем уж нелогичная надежда на избирательность. Впрочем, надежды потому и называются надеждами, что они имеют мало общего с логикой. Уж слишком эфемерное это понятие, слишком неверное – словно дым от костра, который ни за что не удержишь в пальцах, зато на губах он остаётся надолго.
- Если отбросить прочь совершенно дурацкое предположение, что ты просто приводила покои в соответствие с собственными представлениями об уюте, отдыхать здесь, – не удержавшись, Генрих повертел в пальцах перо из подушки, а после, совершенно неожиданно даже для себя, воткнул его Леттис в волосы, рядом с предыдущим, - совершенно невозможно. Позволь проводить тебя в новые покои? Хотя бы до тех пор, пока слуги не приведут в порядок эти. Если ты захочешь сюда вернуться.