…Смеясь, она всегда откидывала голову чуть назад. Словно ребёнок, чей возраст ещё позволяет ему пренебрегать правилами этикета. Правила? Глупость какая. Откуда им взяться, если ей просто весело? Просто… Пожалуй, вся её жизнь прошла под этим коротким девизом. Просто жила. Просто любила. Просто была счастлива. Просто спешила, словно бы зная, как немного времени им отмерено. Теперь, кажется, будто бы и он догадывался о цене. Не мог не понимать, что счастья чересчур много, чтобы его хватило на вечность. Впрочем, всем людям свойственно гадать, оборачиваясь к прошлому. В настоящем не до предположений: лишь успевай принимать решения, делать выбор да привыкать к последствиям. Всё так, ведь жить надо будущим, а минувшее… не отпускает, как бы азартно ты не торговался с собственной памятью.
Память. Как правило, она остаётся на пепелище сожжённых надежд. И даже если тебе есть, куда идти, разве можно сделать это, ни разу не оглянувшись?.. Память – искорёженный пожаром хлам, перепачканный пеплом до неузнаваемости. Его бы выкинуть прочь, брезгливо вытирая платком пальцы… Интересно, хоть у кого-то по собственной воле это вышло?
В первые месяцы после смерти Тамилы Генрих и жил-то исключительно благодаря воспоминаниям о ней. Она терпеть не могла сложных причёсок, предпочитая канонной красоте свободно струящиеся по спине волосы. И всякий раз, как она смеялась, он любовался игрой света, запутавшегося в её тяжёлых иссиня-чёрных локонах. А смеялась она часто. И танцевала. Тамиле настолько нравилось танцевать, что даже Генриху пришлось полюбить это бессмысленное во всех отношениях занятие, будучи сбитым с толку её непринуждённой грацией…
Тонкий стан, укутанный в шелка и атлас, полупрозрачная вуаль, укрывающая волосы – скорее дань традиции, нежели и впрямь попытка спрятать их от посторонних взглядов, неслышная поступь. И улыбка – не яркая, но и не наигранная, не оттенённая придворной фальшью, к которой привыкаешь куда быстрее, чем кажется, даже если успел дать себе смешной зарок: уж я-то – никогда. На один краткий миг память сыграла с ним злую шутку, исказив черты лица идущей на встречу женщины. Исказив довольно значительно, потому как не так уж и были похожи друг на друга две сестры-атлантийки, чтобы и впрямь можно было ошибиться. Нельзя… ещё миг, и в глазах Генриха промелькнуло разочарование. Сахи ад-Дин стала герцогу добрым другом, но ей никогда не заменить Тамилу. Как, впрочем, и ни одной из женщин подлунного мира.
Не желая искажать предстоящий разговор тоном официальной беседы или, тем более, делать его достоянием местных мастеров над сплетнями, герцог Хайбрэя и леди Моррисии договорились о встрече в оранжерее. Довольно уединённое место, отчего-то стоящее в стороне от излюбленных маршрутов гостей замка, которое сами хозяева ценили именно за возможность укрыться у всех на виду. Подобные меры предосторожности вполне оправдывали бы себя, задумай Генрих вести разговоры о стратегии Хельма на мировой арене, или о заключении важного союза, которому предстоит стать сюрпризом для континента. Но беседа, которую он ждал с тех самых пор, когда прочёл последнее письмо этой женщины, носила сугубо личный характер, столь же далёкий от политики, что и Моррисия – от Хайбрэя. И всё же Сахи ад-Дин была важна для Генриха Найтона не меньше, чем тактика и союзы – для Хельма. Он уже и не помнил, с каким именно письмом пришло это откровение. Да и разве это было важно сейчас? Куда важнее были минуты, а то и часы, которые можно будет обойтись без маски. Лишь Создателю ведомо, как сильно лорд-регент устал притворяться!..
Осторожная улыбка (словно стоит позволить себе хоть на унцию больше эмоций, и сон оборвётся на середине), пристальный взгляд (до сего дня они виделись лишь раз, на свадьбе Генриха и Тамилы, которая состоялась бездну времени тому назад) и поцелуй руки (обыкновенная дань правилам этикета, что лишь при желании может обернуться нежностью). А затем слова. Совсем не те, которых требовали от него правила светской беседы… Правила? Вот уж и правда: глупость какая.
- Я очень рад тебя видеть.

- Эделайн? – Имя дочери позвучало необычно. Даже чуждо ввиду того, как редко Генрих им пользовался. Нахмурившись в ответ на эти мысли – что-то в них было не правильно, но вот что именно, понять никак не выходило?.. – лорд-регент убрал руки за спину, вмиг сделавшись похожим на не самое удачное своё отражение. То, с которым он и сам не хотел бы встречаться в зеркале, даже не взирая на его незаменимость в общении с людьми, мнящими себя на голову-другую выше остальных. Вот только разве это о Сахи? Ну, разумеется, нет. Взгляд герцога смягчился, а губы вновь изогнулись в улыбке. Правда на сей раз то ли извиняющейся, то ли примирительной. - Её здесь нет. Я считаю, ребёнку её возраста стоит жить в поместье, и чем дальше оно будет от столицы, тем лучше. Да и для поездок девочка слишком мала.
А ведь ещё зимой Генрих думал о том, чтобы послать за дочерью. Не послал. Решил оставить всё, как оно есть. Так проще. Ну и лучше, наверное, тоже.
Почему вдруг у Сахи сделался такой взгляд? Разве же Генрих сказал что-то не то? Он и впрямь считал, что ребёнку нечего делать при дворе. Если только этот ребёнок не король – тогда у него попросту нету выбора. Однако же Эделайн даже не принцесса, она всего-навсего…

- Покажите мне её, - тихий голос Тамилы каким-то образом заглушил собою все звуки, которыми полнились их покои. Лекари, отдающие распоряжения своим помощникам, старшая горничная, укоризненным шёпотом отчитывающая другую девушку за нерасторопность, да и сам Генрих, словно молитву повторяющий «всё будет хорошо», замерли, устремив взгляды к герцогине. Ребёнка передали кормилице ещё вчера, и с тех самых пор ни у кого из них не было и мгновения, чтобы поинтересоваться ею – всё внимание, до самой последней его капли, было отдано матери новорождённой девочки, таявшей, словно снег по весне.
- Тебе нельзя… - начал было Генрих, но едва заметный жест, а после и улыбка – пугающая тень прежней – оборвали его на полуслове. Сердце пропустило удар, болезненно сжавшись в груди. Жизнь за жизнь? Нет, он не готов к такому обмену! И никогда не будет готов.
- Пожалуйста, – полувздох-полушёпот сквозь едва приоткрытые губы. Губы, которые ещё совсем недавно он целовал со всей страстью и нежностью, на которые только был способен, а Тамила охотно отвечала на эти поцелуи, даря взамен новые. И всё это может исчезнуть, растаять дымом от догоревшей свечи в предрассветных сумерках, так и не увидев солнца нового дня. Невозможно! Отец-Создатель, прошу тебя, не допусти…
- Генрих, – собственное имя заставило вздрогнуть, сильнее сжать тонкую руку, чтобы не отпускать ни при каких обстоятельствах, а после кивнуть.
- Принесите ребёнка.
Сколько времени прошло с тех пор, как горничная юркой тенью выскользнула за дверь? Как скоро на пороге появилась грузная женщина с аккуратным свёртком в руках? Продолжая цепляться за надежду, мелким речным песком ускользающую сквозь пальцы, Генрих молился о том, чтобы произошло это как можно позднее. Тамила дождётся. Она ведь упрямая, всегда была упрямой… И эти мгновения навсегда останутся частью его жизни. Драгоценной, словно тысячи самоцветов, раскатившихся по столу. Генрих отдал бы и больше, чтобы удержать её рядом с собой. Но боги не из тех, кто заключает сделки с людьми.
Короткий всхлип сменился тоненьким плачем. Негромким и словно бы даже осторожным. Как будто свёрток в руках кормилицы уже чувствовал себя лишним и испытывал неловкость за своё нечаянное существование. Лицо Тамилы осветилось улыбкой. Такой яркой и почти совсем прежней, отчего у Генриха перехватило дыхание.
- Мой ангел, моя принцесса, – прошептала женщина, касаясь губами ручки младенца, доверчиво ухватившей её за палец. - Я всегда буду любить тебя.
- А я - тебя.

Воспоминание, бережно хранимое в самом оберегаемом ото всех уголке души, ураганом обрушилось на Генриха, едва не сбивая его с ног. Разумеется, история на этом не закончилась, но продолжение… некоторые воспоминания и спустя целую жизнь причиняют мучительную боль, как будто всё, из чего они состоят, произошло не далее, чем вчера: и события, и эмоции, и пустота – огромная настолько, что даже Хельм в сравнении кажется не больше медной монеты.
Тамила любила Эделайн, успела полюбить её даже не смотря на то, что боги отмерили им всего лишь несколько вздохов вместе. А вот Генрих… Он любил Тамилу. И какая-то часть него будет всегда любить её, но дочь… Своим рождением Эделайн встала между ними, навек разведя по разные стороны границы между жизнью и смертью, людьми и богами. Генрих смирился с этим и даже почти перестал винить Эделайн за умершую любовь, но полюбить её саму… Возможно, они просто слишком чужие для любви. К тому же разве заботы недостаточно для ребёнка?

В это было трудно поверить, но Генрих не винил Эделайн в смерти Тамилы. Дети не выбирают, когда и как им появляться на свет. Пожалуй, малышка потеряла даже больше, чем он сам. У Генриха хотя бы остались воспоминания о Тамиле: её голос, жест, которым та убирала со лба непослушную вьющуюся прядь, чуть лукавая искорка в глубине глаз, что даже руки лучших мастеров не сумели перенести на холст, а ещё нежность – бесконечная, словно Вдовье море. У Эделайн не сохранилось ничего из этого. Пока что девочка была ещё слишком мала, чтобы понимать, как много она потеряла, едва появившись на свет. В это было трудно поверить, но…
Проклятие! Лгать самому себе в присутствии Сахи ад-Дин – вот что действительно трудно! Равно как и объяснить ей то, что Генрих уже успел понять за годы без Тамилы: равнодушие лучше ненависти. А ненависть… она непременно даст о себе знать, если это дитя приблизится к герцогу Хайбрэй хотя бы на пару шагов. Ну а затем отравит их обоих таким ядом, от которого попросту не существует противоядия.
Эделайн не желала зла своим появлением, но причинила. И мириться с этим… Отец-Создатель, неужели Сахи не понимает, что невозможно любить того, кто убивает любовь? Странно, лорд-регент всегда считал, что эта женщина, чьих писем он всегда ждал с искренним нетерпением, одна из тех немногих, кто и впрямь способна его понять. Хотя бы потому, что потеря у них была общая. И боль тоже. Непонятно, как на этой безжизненной почве проросло ещё и доверие.
- Разумеется, навестим, – улыбка далась Генриху не просто, как и то, что он всё же сумел удержать при себе продолжение «если ты того хочешь». Кажется, герцог Хайбрэй уже и без того упал в глазах леди Моррисии ниже некуда. Но поделать что-либо с этой несправедливостью было за гранью его возможностей. Разве что солгать, изобразив любовь, которой и в помине не было. Ну и ринуться развлекать Эделайн, которой «невероятно скучно». Можно подумать, он и не лорд-регент вовсе, а потомственная нянька и шут в одном лице!
Признаться, Генрих не думал, что Эделайн, даже будучи далеко, умудрится вклиниться между ним и Сахи. Он надеялся, что если на этой встрече и будет кто-то третий, так это Тамила, память о ней, бережно хранимая ими обоими. Но Эделайн… Нет уж, если Сахи так жаждет встретиться с племянницей – пускай едет. Вот только его в это не втягивает. Будто у лорда-регента забот мало, чтобы пренебрегать ими в угоду ребёнку, с которым их почти ничего и не связывает. Почти ничего. Разве что кровь и долг. Но с первым ничего уже не поделать, а со вторым Генрих и из столицы прекрасно справляется, обеспечивая ребёнка всем необходимым.
Раздражение. До чего же это мерзкая штука, когда некуда, да и не с чего его выплеснуть. Словно зуд, от которого не избавиться, потому что как раз сейчас на тебя устремлены сотни взглядов, только и ждущих оплошности вроде этой. Вероятно, у Сахи ад-Дин были свои резоны удивляться более чем прохладным отношениям между отцом и дочерью. Женщины!.. Лишь Создателю ведомо, о чём они думают и как судят! Да и чем, собственно делают и то, и другое?.. Впрочем, ответ на последний вопрос вовсе не был тайной за семью замками. Как и то, что сердце – никудышный советчик, когда от любви, ради которой оно билось прежде, не осталось следа. Ну, или почти не осталось. Скучает она, видите ли! Как, скажите на милость, можно скучать по тому, кого никогда не видела?..   
…Ощущение неправильности – неуловимой и по-прежнему непонятной – сдавило сердце. Неправильность вовсе не синоним неправоты и Генриху не в чем себя упрекнуть. Он заботится о ребёнке, издалека, но заботится, и…
«Я не узнаю её, если увижу. Да и она меня.»
Не прав? Пусть так. Зато, хотя бы честен.
Вопрос Сахи застигнул врасплох. Здорова ли девочка? Ну, разумеется. Наверное. То есть, если бы она была не здорова, ему бы сообщили. Или не стали бы отвлекать лорда-регента по пустякам… Помнится, он сам потребовал того в последнем письме, когда пришлось читать пространный отчёт кормилицы, щедро сдобренный ошибками, о какой-то кошке, которую маленькая леди Найтон приволокла в спальню и попыталась нарядить в одно из своих платьев, в результате чего та исцарапала Эделайн с ног до головы. Но царапины – пустяк, и Генрих уже открыл было рот, чтобы уверить леди Моррисии в том, что с её драгоценной племянницей всё прекрасно, как вдруг чьи-то шаги нарушили их уединение. Ну, и как это понимать? Разве герцог не предупреждал, чтобы никто не смел мешать им?
- Прошу простить меня, Ваша Светлость, – судя по виду лакея Генриху ещё слишком рано уличать себя в рассеянности. - Гонец сказал, что это важно, только поэтому я осмелился…
Юноша всё ещё продолжал бормотать извинения, но лорд-регент уже был поглощён письмом, которое тот протянул ему с первыми словами. Сперва подчерк показался ему незнакомым, но хватило и пары строк, чтобы распознать автора этих старательных букв, разбавленных кляксами в соотношении один к одному. Впрочем, и то, и другое почти сразу стало неважным, едва смысл послания достиг разума Генриха. А заодно и сердца. Странное чувство. Вот только со всеми странностями можно будет разобраться позднее, ну а пока…
- Боюсь, что нет. Кормилица, которая осталась ухаживать за Эделайн, пишет о том, что той нездоровится. Кажется, у Эделайн жар и… в общем, она просит, чтобы я приехал как можно скорее, – удивление в голосе Генриха щедро мешалось с растерянностью. Письмо подобного рода он получил впервые за все годы, что маленькая леди Найтон жила в провинции, и как на него реагировать, оставалось загадкой. Разумеется, она иногда болела – со всеми детьми время от времени приключается подобная неприятность, не так ли? Но ещё никогда Генриха так настойчиво не зазывали к ней… и никогда он не испытывал ничего, что было бы настолько близко к тревоге. Девочка, которую он уже привык считать чужой, вдруг оказалась своей девочкой. Своей, а ещё – Тамилы, которая никогда не простила бы ему, если бы с её ребёнком случилось что-то плохое.
- Что ж, пожалуй, мне нужно отправляться в путь, – если бы Генрих видел себя со стороны, непременно отметил бы, насколько сейчас его взгляд, устремлённый на Сахи, похож на тот, с каким юный принц обращался к наставнику, желая подтвердить правильность своего ответа. - Думаю, Вам стоит отдохнуть с дороги, а после, если пожелаете… Жар – это ведь не опасно, не правда ли?
Не правда. И как-то уж чересчур много лжи вокруг.

Отредактировано Henry IV Knighton (2016-09-25 18:09:08)

Предложение Генриха было с жаром отвергнуто Сахи. Что ж, он и не ожидал иного. Вряд ли женщина, что пеклась о его дочери даже больше него самого, ни с того, ни с сего переменит свою позицию, предпочтя комфорт заботе, что сквозила в её голосе и во взгляде. Её решимость словно бы пригвоздила герцога к полу. Нет, разумеется, он знал, что им нужно спешить, но отчего-то страшился этой спешки. Словно бы, если он хоть на миг даст слабину, покажет своё неравнодушие, судьба тот час же потрёт ладонью о ладонь в злорадном предвкушении, а после поспешит оборвать ещё одну нить, посчитав, что уже отнятых на его век недостаточно. Возможно, именно поэтому Генрих и не хотел привязываться к Эделайн, подозревая, что её возможная потеря станет той самой последней соломинкой, что сломает хребет даже самому выносливому мулу. И, надо признать, у Его Светлости весьма не плохо получалось это самое «не привязываться». Ровно до того мгновения, когда леди из далёкой Атлантии не разрушила стену своим недоумением. А впрочем, Сахи ад-Дин судила по себе. Разве можно упрекать её за это?
Нельзя. Особенно притом, что решимость женщины наконец сумела заразить и Генриха. Несколько коротких приказов, отданных по пути, и вот им уже обеспечена и карета, и лошади, и сопровождение. Лекарь Его Величества отправится следом.
Дорога в поместье заняла несколько часов. Бесконечно длинных, но пролетевших в одно мгновение. Во всяком случае, Генрих дорогу не запомнил, даже не почувствовал. Смена пейзажей, ветер в лицо, скорый бег коней – всё это имело место быть. Но не с ним. И не сейчас. Пожалуй, даже если сложить вместе все прожитые годы, растерянность, которая часами и минутами копилась в них, ей не уравновесить того, что творилось с герцогом Хайбрэй сейчас.
Пока Эделайн была здорова и жила в нескольких часах пути от столицы, в его жизни – той её части, что принадлежала Генриху и никому кроме – всё было размеренно и предсказуемо. Скучно? Возможно, вот только в этой скуке Генрих Найтон черпал спокойствие, которое было необходимо для другой его жизни. Той, в которой преобладал долг, а с ним и Хельм – самое важное из всего, что было. Самое важное?.. Да, пожалуй что да. Тысячи, десятки и сотни тысяч жизней против одной. Казалось бы, выбор очевиден. Особенно, если его нет.
Но эта одна жизнь… Вообще-то три, среди которых есть и его собственная. Ею бы Генрих рискнул, однако той, которая принадлежала Тамиле – никогда. Признать это оказалось просто, даже не смотря на то, что дорога к признанию и заняла годы. Иногда перемены случаются не постепенно, а вдруг. Все об этом знают, но не все готовы к подобной внезапности. Не все… а Генрих? Он подумает об этом как-нибудь потом, когда все остальные поводы для размышлений закончатся. К тому же, сейчас все его мысли занимала девочка…
…Дочка. Его дочка. Сколько лет они уже потеряли по его милости? Едва ли не всё её детство… Этих лет уже не вернуть. Но прервать их череду ещё можно.
- Как она?
Генрих не помнил, как небольшой отряд ворвался во внутренний двор, едва не затоптав привратников. Не помнил, кому бросил поводья и что при этом сказал. Как поднимался по лестнице за перепуганной служанкой, на которую, кажется, с чего-то повысил голос. И даже, что именно говорил седой, как лунь, лекарь. Вот разве что в голосе последнего не было тревоги… Это ведь хороший знак, верно? Пожалуй, Генрих непременно спросил бы об этом у леди ад-Дин, вот только он и о ней умудрился забыть. Всё в мире вдруг сделалось неважным, стоило Генриху увидеть её, Эделайн.
Растрепавшиеся волосы, прежде заплетённые в косу, упрямо надутые губки, сердито сопящий нос и глаза пронзительно-синего цвета, с интересом взглянувшие на него из-под чёлки. Но прежде чем потеряться в этих глазах, как уже случалось с ним прежде, Генрих успел заметить, что Эделайн сидела в постели, опираясь на подушку едва ли не больше неё самой, и отпихивала от себя кружку с чем-то дымящимся, что пыталась всучить ей старая нянюшка. Щёки малышки всё ещё полыхали лихорадочным румянцем, однако же страх, что заставлял Его Светлость пришпоривать коня, остался за дверью. Ну а сердце – сжалось, высвобождаясь из ледяного плена.
- Как она? – Вопрос, адресованный кормилице, шёпотом сорвался с губ в то время, как взгляд Генриха оставался прикованным к дочери. Такая маленькая и такая… родная.
- Ей лучше, Ваша Светлость. Простите, что всполошили Вас, но я испугалась… – В голосе женщины послышалось раскаяние, словно пощёчиной ударившее его по лицу. Чёрт, а ведь она и впрямь опасается его гнева и готова просить прощения за то, что посмела лишний раз напомнить об Эделайн! Каким должно быть чудовищем Генрих видится в глазах кормилицы, в глазах Сахи, в глазах… да во всех глазах, что устремлены на него!.. Плевать. Главное, что синие глаза из-под спутанной чёлки пока ещё смотрят на него без страха, но с любопытством.
- Я не хочу это пить, – проговорила Эделайн, оглушительно чихнув. - Оно горькое.
- И вовсе не горькое! Ты должна это выпить, если хочешь поправиться, – кажется, противостояние, прерванное появлением лорда-регента, возобновилось с того самого места, как он распахнул дверь в спальню дочери. - Ну же, выпей, деточка, иначе твой отец решит, что ты у нас неслух, каких свет не видывал. Ох… простите меня, Ваша Светлость!
- Мне нечего Вам прощать… – начал было Генрих, в полной мере отдавая себе отчёт, что прощение тут надо просить ему, и не у няньки, а у дочери, однако же Эделайн с непосредственностью, на которую способны лишь дети, разом положила конец всем этим терзаниям:
- Ты мой папа, да? – Губы девочки дрогнули в улыбке. Робкой, что разительно контрастировало с решимостью синих глаз. Синева досталась малышке от матери, а вот откуда в них взялась эта сила? Взгляд Тамилы всегда полнился кротостью и нежностью. И не смотря на то, что от кротости в Эделайн не было, кажется, ничего, Генрих будто бы увидел Тамилу, сидящую у постели дочери. И она улыбалась. Так, как ему не хватало все эти годы.
Ответить не вышло, поэтому он просто кивнул, будучи вынужденным вступить в бой с эмоциями, охватившими Его Светлость, и едва не сбившими его с ног. Нежность, раскаяние и любовь, помноженная на годы разлуки и оттого куда более сильная, чем Генрих мог выдержать, находясь в плену у льда, стеной из которого сам окружил себя четыре года тому назад. Однако же Эделайн хватило и этого. Дети – удивительные существа. Взрослые не сумели бы простить и половины из того, что эта кроха простила ему мимоходом. Ну, или же по мнению Эделайн, у неё сейчас были проблемы поважнее.
- Оно горькое, – пожаловалась малышка, указывая пальцем на кружку – своего главного врага на сегодняшний день. - Скажи Мари, что я не буду это пить. Скажешь?
- Не могу, – Генрих сделал шаг вперёд, а потом ещё один и ещё. - Это лекарство поможет тебе поправится, – опустившись на постель, герцог протянул руку, в которую тут же ткнулась злополучная кружка, - а я хочу, чтобы ты выздоровела.
- Я тоже. Болеть – очень скучно, – заявила Эделайн, задумчиво потирая нос. - А ещё я хочу на речку. И щенка. Но Мари не разрешает, чтобы он жил в моей спальне. А ты разрешишь?
- Посмотрим. А чего ещё ты хочешь? – Не удержавшись, Генрих протянул руку, касаясь волос дочери, заправляя за ухо выбившуюся прядь. Пожалуй, если бы герцог Хайбрэй сейчас мог видеть себя со стороны, то не узнал бы улыбку, блуждающую по его губам. Безмятежную и до того открытую, словно бы счастье всего континента принадлежало лишь ему одному. Маленькое упрямое счастье, исподлобья глядящее на лекарство.
- Ой, много чего! – Эделайн расплылась в улыбке, глазки её мечтательно заблестели. - А ты разрешишь?
- Смотря, о чём ты просишь. Пожалуй, щенка – разрешу. Но сперва ты должна выпить свой отвар.
- Но он же горький!
- Совсем нет.
- Горький! Горький! А если нет, то… – невозможно синие глаза хитро прищурились. Откуда в этой крохе столько коварства?! - Попробуй сам!
- А если попробую, ты перестанешь упрямиться?
- Ну… да!
- Что ж, – отсалютовав кружкой, словно бокалом, Генрих решительно сделал глоток… и закашлялся, когда горячий травяной напиток обжёг горло. Чёрт, о подобном подвохе он как-то и не подумал!..
Однако же Эделайн залилась смехом, едва не подпрыгивая на постели, но не успел Генрих передать ей кружку, заверив, что отвар вовсе не горький, однако довольно горячий, как девочка подалась вперёд, порывисто обнимая его за шею. Надо ли говорить, что герцог замер каменным изваянием, не в силах поверить в происходящее? А тут ещё эта злополучная кружка, из-за которой даже обнять её толком не выйдет…
- Я хочу, чтобы ты не уезжал, – тихонько произнесла маленькая леди Найтон. - Я буду слушаться, честно, а болеть не буду. Совсем. Только не уезжай никуда, ладно? Обещаешь?
- Обещаю, – едва слышно прошептал Генрих, понимая, что это слово – первое в списке тех, которое он скорее умрёт, чем нарушит. Любовь, о которой он уже успел запретить себе думать, ураганом ворвалась в жизнь герцога Хайбрэй, наводя в ней свои порядки. Но отвар он её выпить всё же заставит. Не такой уж он и горький в самом-то деле.

Леди Сахи появилась словно бы из ниоткуда. Только что в мире не было никого, кроме Эделайн и его самого, а тут вдруг ещё и Сахи. Мягкая, по-кошачьи неслышная поступь, уютная улыбка, готовая раздаривать и тепло, и свет направо и налево, не заботясь о том, что ей самой может не хватить, и плавная речь, воскрешающая воспоминания о песнях, которые так любила Тамилла. Жаль, Эделайн не суждено было услышать этих песен, как не суждено было увидеть и мать, но… Впрочем, к чему сейчас эти безрадостные мысли, когда даже грусть уже не тяжёлая, а светлая?
Дождавшись, пока внимание девочки переключится на её другую гостю, Генрих мягко отстранился от дочери, испытывая некоторую неловкость перед теми, кто стал невольным свидетелем этого воссоединения. И в этой неловкости чего только не было намешано… Смущение от того, что этим людям довелось увидеть его в момент слабости. Раскаяние в том, что за четыре года жизни собственной дочери, он впервые появился в ней. Да и для этого малышке потребовалось заболеть, причём изначально подозрения падали на нечто куда серьёзнее обычной простуды, которую дети с их неуёмным любопытством зарабатывают едва ли не чаще окриков строгих воспитателей. А ещё чувство неловкости мешалось с чувством вины перед теми из присутствующих в комнате людей, в чьих объятиях не было такого вот счастья. Упрямого, взлохмаченного, но всё-таки счастья. Умирая, Тамилла оставила его рядом с Генрихом, а он столько лет и не подозревал об этом, оплакивая умершую любовь и думая, что счастье сгорело в одном костре с нею… И хоть оно – это самое счастье – у всех разное (герцог Хайбрэй именно так наловчился отвечать своим оппонентам), много его никогда не бывает. Дело за малым – заставить ребёнка выпить лекарство, а после попытаться понять, какой теперь может стать его… нет, их жизнь.
Между тем Эделайн продолжала с удивлением глядеть на Сахи, слушая её речи, но ничего не отвечая на них. Кажется, его дочь – такая смелая ещё несколько мгновений тому назад – растерялась.
«Ну ещё бы! – Ехидству внутреннего голоса не было видно ни конца, ни края - Эта кроха за всю свою жизнь видела меньше гостей, чем за один сегодняшний вечер. И если своего горе-отца малышка всё ещё ждала, то откуда ей знать о тётке?»
Премерзкое ощущение и категорически верное замечание.
- Это моя вина, я не представил вас друг другу, – официальный тон, каким по привычке начал говорить Генрих, вызвал ещё большее удивление, если не смятение. Забыв о гостье, Эделайн уставилась на него с таким видом, словно вот-вот расплачется. Кажется, он сказал или сделал что-то, чего не следовало, но вот что именно? Проклятие! Юных лордов и леди учат многому: как правильно держать себя в обществе, ездить верхом, читать на латыни и прочее, прочее, прочее. Но ни один из наставников младшего сына Его Величества Генриха III так и не сподобился научить принца, как быть отцом самому. То ли эта наука слишком сложна, то ли от своего истинного учителя Его Светлость успешно скрывался долгих четыре года.
Улыбка, которой он ответил на недоумение во взгляде Эделайн, вышла виноватой. Протянув руку и дождавшись, пока в неё ляжет доверчивая маленькая ладошка, Генрих укрыл её своей ладонью.
- Я что-то не то сказал тебе, милая? – Спросил он, хотя уже и так догадывался, каким будет ответ.
- Не знаю, – Эделайн пожала плечами, но руку не отняла. Хороший знак, верно? - Ты просто сказал не так. Так обычно говорит мой учитель, господин Жаб, и всё это очень скучно.
- Я понял. Я постараюсь больше не… Погоди, кто?
- Господин Жаб, – охотно пояснила Эделайн, смущённо приглядываясь к леди ад-Дин. Украдкой, как ей самой наверняка и казалось. - Он учит меня читать, складывать числа, рассказывает про всяких зверюшек и птиц.
- Господин Жан вообще-то, – краснея почище Эделайн поправила нянька, - она всё никак не запомнит…
- А вот и нет, всё я помню! Просто он больше на жаба похож. Помнишь, летом я поймала в пруду почти точно такого же? – Но не успела нянька ответить (или хотя бы картинно закатить глаза и осесть на пол, вообразив, что может высказать ей герцог, решивший, что его дочка тут целыми днями только по прудам лазает и жаб в дом таскает), её неугомонная воспитанница уже обернулась к Генриху. - А ты жаб боишься? – Ну а после, дождавшись отрицательного кивка и удовлетворённо тряхнув кудряшками – к Сахи. - А ты? – А потом безо всякого перехода почесала нос свободной рукой и заявила, мечтательно прикрывая глаза. - Я люблю пирог с яблоками. И орехи в меду. Я выпью лекарство, если мне дадут пирог. Вот. И орехи. И… ты кто?
Потрясающе! Интересно, а дети все такие?! Или это только Генриху повезло? Причём в самом прямом смысле, поскольку столько, сколько сегодня, он не веселился уже давно.
- Это леди Сахи, – наконец-то представил герцог свою гостью. - Она – сестра твоей матери, а значит, твоя тётя.
- Как Елизавета?
- Да. Как Елизвета.
И вновь этот болезненный укол вины при мысли от того, что его сестра, оказывается, уделяла его ребёнку куда больше времени, чем он сам. Даже притом, какими не простыми выдались прошлые годы для Её Высочества.
- Я поняла. – Серьёзно кивнула девочка, переводя взгляд с одного взрослого на другого. - А Атике и Мануил? Они твои дети? А где они? Они тоже приехали ко мне? А пастила – это вкусно? Я такого никогда не ела. А моя мама сейчас на небесах. Она смотрит на меня сверху и огорчается, если я плохо себя веду. Но она никогда ко мне не приедет. Наверное, я всё-таки слишком непослушная, да? - Огромные синие глаза взглянули на Генриха снизу вниз. Не с упрёком, как следовало бы. И даже не с грустью – его дочь ещё слишком мала, чтобы осознать всю глубину их общей потери. Но с тревогой. Словно бы она сделал что-то не то и теперь ждёт наказания. Ждёт и боится. Отец-Создатель, ему и без того хочется волком выть, а тут ещё и этот взгляд. Синий, словно небо. Бесконечное, чтобы в нём заблудиться.
- Ну что ты, – голос дрогнул, сорвался на шёпот. Аккуратно, отчаянно боясь причинить ей боль, Генрих взял девочку на руки, усадил себе на колени, а после обнял. Столь же порывисто, как и она сама совсем недавно. - Ты не виновата. Ни в чём не виновата. Твоя мама любит тебя и будет любить, что бы ты не натворила. И я тоже. Я… очень люблю тебя, Эделайн, знаешь?
Это признание далось Генриху сложно. Пожалуй, даже слишком. Не то, чтобы он сомневался в чувствах, что годами дремали под толщей льда, которым он сам окружил своё сердце, опасаясь новой боли. Время сомнений прошло. Оно осталось где-то там, за воротами и, потоптавшись немного около запертых створок, убралось восвояси. Вся сложность заключалась в вопросе, которого Генрих сейчас боялся сильнее всего на свете. Хотя бы потому, что ответа на него не существовало.
Так почему ты бросил меня, если так сильно любишь?
И когда Эделайн вновь взглянула на него, сердце едва не пропустило удар, понимая, что вот он – страх, от которого не спрятаться и с которым не сразиться. Ещё миг и он сорвётся с губ четырёхлетней девочки стрелой, не знающей промаха…
- Я знаю. Я тоже тебя люблю. А мне дадут пирог? Ну, пожалуйста!

По мере того, как леди Сахи произносила имена детей, глазки Эделайн расширялись всё больше и больше. Кажется, его кроха и впрямь не подозревала, насколько огромен их мир, раз уж он вместил в себя столько детей, что, оказывается, были связаны с нею одной кровью. Девочка морщила лоб и шевелила губами, словно бы повторяя вслед за тётей с решительным намерением тут же запомнить имена всех своих кузин и кузенов, а затем осыпать гостью вопросами касаемо того, что ещё они любят, на кого похожи их учителя и так далее, и так далее, и так далее. Наверняка, в этой маленькой головке со спутанным водопадом волос найдётся с тысячу подобных вопросов. Сам Генрих готов был слушать их всю ночь напролёт, навёрстывая упущенные годы каждым мгновением, проведённым рядом с Эделайн, но ему малышка адресовала всего один, в очередной раз блестяще загнав отца в тупик своей непосредственностью.
- У Мануила и Аттике столько братьев и сестричек… А почему у меня нету?
Отец и дочь уставились друг на друга в нелепом молчании. Девочка ждала своего ответа, а у Генриха, как обычно, не оказалось его под рукой. Упоминание о матери, которая умерла, успев подарить жизнь только лишь самой Эделайн, могло огорчить её и наверняка огорчило бы самого герцога Хайбрэй. О второй супруге Генриху только предстояло рассказать малышке, ну а объяснять четырёхлетнему ребёнку, как поступают умные женщины, с которыми лорд-регент предпочитал иметь дело до того дня, как брачная лента связала его руку с рукой Леттис, дабы не рожать бастардов было бы верхом идиотизма. О таком должны рассказывать женщины… Чёрт! Его дочери вообще не нужны подобные знания! Когда придёт её время, она станет женой, а не любовницей. И матерью, которая будет любить своих детей так же, как сама Тамила любила бы её.
- И у тебя ещё будут, – улыбка, которую сумел изобразить Генрих, вышла слегка обескураженной, - и братья, и сёстры. Если на то будет воля Создателя.
- Я поняла. – Серьёзно кивнула Эделайн. - Я попрошу его на следующей службе. Знаете, – девочка перешла на заговорщицкий тон и поманила к себе отца и тётю, вынуждая их наклониться ближе, - я ведь уже просила котёнка! И Создатель принёс его мне прямо под дверь.
Затем девочка перевела взгляд на Сахи. Кажется, будто в голове её продолжали колебаться невидимые весы, на одной чаше которых восседали пятеро её кузенов, а другая оказалась доверху наполненной невкусным лекарством. Но вот наконец Эделайн решилась, и со всей этой решимостью кивнула головой.
- Ладно, я буду послушной и выпью лекарство. Но с яблочным пирогом, ладно?
Однако Генрих уже не обращал внимания на лукавое выражение синих глаз, обладательница которых добилась-таки своего, заручившись поддержкой тёти. Слова леди ад-Дин, адресованные племяннице, заблудились в его собственной голове. Ангелом на земле… Сам герцог Хайбрэй считал так же. Пожалуй, уже начиная с того дня, как ему впервые представили девушку, с которой отцовская воля намеревалась связать его брачной лентой. Нежная, чуткая, невероятно красивая – она без труда завладела его сердцем, как величайший из даров вручив своё собственное. И так уж вышло, что даже смерть не сумела украсть этих даров: часть сердца Генриха сгорела на погребальном костре вместе с Тамиллой, а её собственное досталось их дочери… И герцогу никогда не искупить своей вины, даже если Эделайн – создание столь великодушное, чтобы простить его, и без лишних уговоров отдать второй шанс. Проклятие, он ведь и впрямь считал, что поступает верно, намеренно избегая того уголка души, в котором черпало силу его заблуждение! Наверное, именно поэтому лорд-регент и не приезжал раньше. Боялся, что пелена его собственной «лжи во благо» (как бы не так!) спадёт с глаз, открывая неприглядную истину.
«Её дом не здесь, счастье моё. Но я это исправлю. Наша дочь будет счастлива и любима, как были счастливы и любимы мы.»
Слова прозвучавшей клятвы подхватил ветер, невесть как пробравшийся в комнату, и Эделайн теснее прижалась к отцу, словно само собой разумеющееся. Дети и животные легко забывают зло, если оно не повторяется изо дня в день. Зло по имени равнодушие, что преследовало малышку по пятам на протяжении четырёх лет её жизни, было выдворено из комнаты вереницей ярко одетых женщин, составляющих свиту Сахи ад-Дин, и как только дверь за ними закрылась, даже дышать стало легче.
Правда, своего яблочного пирога Эделайн так и не дождалась, однако за разговорами глоток за глотком выпила весь отвар из рук Генриха. Ну а после на них же и уснула, свернувшись клубочком под дорожным плащом.
- Ты ведь будешь здесь, когда я проснусь?
- Ну, конечно, я буду.
- Обещаешь?
- Обещаю.

В небольшой столовой, где девушки Сахи накрыли поздний ужин, они остались вдвоём: муж и сестра давно умершей женщины. Втянув носом запах ароматного яблочного пирога, занявшего место в центре стола, Генрих обернулся к Сахи. Слов не осталось. Лишь взгляд – долгий и пронзительный. Миледи хотела правды – миледи её и получила. Осуждает? Ненавидит? Презирает? Разочарована? Что ж, на всё её право. Сегодняшний день выдался самым тяжёлым за то время, что Тамилы не было рядом с ним, и сил на оправдания попросту не осталось. Все они ушли на то, чтобы закрыть дверь в комнату дочери, где та спала, укрытая его обещанием.

«Я Вас понимаю, Генрих».
В глазах лорда-регента промелькнуло удивление. Понимает? Что ж, хотя бы кто-то в этих покоях может похвастаться пониманием. Себя герцог Хайбрэй из списка исключил. Не то, чтобы искусство лжи удавалось ему совсем уж из рук вон плохо, но лгать себе – наибольшая глупость из всех, что только может совершить человек.
Украдкой взглянув на Сахи – уж не смеётся ли она над ним, наказывая за оставленные позади годы? – Генрих уставился на стол. Аппетита не было, а при взгляде на яблочный пирог, которого совсем немного не дождалась малышка Эделайн, захотелось вышвырнуть ни в чём не повинное кушанье за окно. Ну да, только этого ему и не хватало, чтобы снискать славу безумца. Можно подумать, ему звания худшего в Хельме отца мало. Проклятие, ну как же так вышло, что, имея перед глазами прекрасный пример Генриха III, его младший сын проявил себя, как… да никак не проявил. Даже Чарльз справился с отцовством на порядок лучше. Не удивительно, что Эдуард до сих пор скучает по нему…
«…ну а Эделайн? Скучала бы она по мне, если бы я умер, а не просто оставил её?»
Возможно, что да. Правда, не именно по нему, а по придуманному ею образу. Ну, или же забыла бы, когда на исходе очередного года вновь не получила бы от него весточки.
Окончательно запутавшись, Генрих отодвинул один из стульев, усевшись на него верхом. Руки, по давней привычке, герцог Хайбрэй скрестил на спинке стула, а подбородок устроил сверху. Этикет не одобряет мужчин, позволяющих сидеть, когда в комнате леди? Пусть так. Нарушение правил подобного рода – меньшее из проступков Генриха Найтона.
«…но еще я хочу понимать, что будет дальше».
- Эделайн может отправиться со мной в Хайбрэй, – недопустимость перебивать леди на полуслове так входила в число тех самых правил. Однако же Генрих будто бы ждал этого вопроса. Ждал сильно, ждал яростно, но… не решался задать его сам. Потому как за вопросом наступит черёд ответа, а ответ… Ответ – всё равно, что обязательство. - Отсылая её сюда, я говорил себе, что столица – не лучшее место для ребёнка. Признаться, я и теперь так считаю. Но если я не смогу защитить собственную дочь… Что будет, если я не смогу защитить собственную дочь? Не лучше ли ей и впрямь остаться здесь, разочаровавшись в моём слове, но сохранив жизнь и право на детство? – Казалось, Генрих совсем позабыл о том, что в комнате с жарко пылающим камином он был не один. Нет, атлантийские шелка всё так же соперничали с огнём в яркости красок, вот только на короткий миг Генриху почудилось, что перед ним стоит не Сахи, а её сестра. Та, которую он любил с неведомой прежде страстью. Та, чья красавица-дочка спала в соседних покоях. Тамила. На неё он смотрел. И говорил тоже с нею.
Однако же наваждение не способно жить долго. Морок рассеялся именем Леттис, сорвавшейся с губ леди ад-Дин. Леди Сахи ад-Дин.
- Леттис? Нет, я запретил ей. – Почти правда. Запретил бы. Вот только Леттис и не просила. Однако же у леди Фосселер было вполне себе веское оправдание, сведённое всего лишь к двум словам: чужой ребёнок. Дочь, которая никогда не будет принадлежать герцогине Хайбрэй, даже если та сумеет её полюбить. Ну а если не сумеет?..
Между тем леди ад-Дин потребовала от него честности. Что ж, она в своём праве. Более того: Сахи ад-Динн – единственная, кто вправе требовать у Генриха объяснений. Как минимум потому, что в маленькой Эделайн текла и её кровь.
- Я обещал, что больше её не оставлю. Я не могу нарушить слово. – Слово… Весьма эфемерное понятие, если не перенесено на бумагу и не заверено подписью. Во всяком случае, многие считают именно так, сегодня раздавая клятвы, а завтра «слыша о них впервой». Генрих никогда не опускался до подобных уловок, не начнёт и теперь. Тем более, когда речь идёт о ребёнке. Его ребёнке. - Моя жена… не думаю, что она будет возражать. – «Правда, и полюбить её она вряд ли сможет. Во всяком случае, сразу. Пока не увидит, как Эделайн славная.» - Наверное, нужно взять с собой няню Эделайн, учителя… Или учителя не стоит? И в Хайбрэе я подберу для неё новых?
Вопросы сменяли друг друга, однако же Генрих не мог отделаться от мысли, что он совсем не то говорит. Его акценты – неважные обстоятельства, которые можно уладить по ходу дела, а можно и вовсе переложить на чужие плечи. Главное, чтобы Эделайн была рядом с ним, а он – рядом с Эделайн. Чего же проще? Чего сложнее.
- Что мне делать, Сахи? – Внезапно вопрос леди ад-Дин рикошетом вернулся к ней. - Когда Тамила была беременна, мы иногда говорили об этом. О том, какой матерью она станет, и о том, каким отцом стану я. И если в ней не сомневались мы оба, то во мне… Она смеялась и говорила, что научит меня. Главное – просто любить. И я любил. Её и младенца. Так сильно, как мог. Но любви не хватило… Что мне делать, если её не хватит и теперь?