Графу стоило большого усилия не вздрогнуть, когда изящные пальцы вдовствующей графини коснулись его запястья. Это было по своему весьма интимным действием и отдалось легкой волной обжигающего кожу пламени. Но причина возможного вздрагивания была в ином – как давно известно тем, кто привык иметь с ним дело – граф де Мортен катастрофически не приверженец тесного физического контакта с людьми. Ему трудно дается то, что большинство воспринимает естественным. Объятия. Прикосновения. Даже случайно соприкосновение плеч или локтей. Его личное пространство болезненно неприкосновенно. Даже тот редкий список лиц, которые могли дотрагиваться – это скорее список тех кого он согласен был терпеть, нежели полноценное исключение. Хотя пальцы Кристианы были мягкими как бархат, мужчина моментально весь оказался в напряжении. Чуть прищуренные нижние веки придавали его лицу настороженное выражение, какое бывает у дикого оленя – он еще под властью любопытства, но готов сорваться и бежать в любой миг. Синие глаза не отрываясь следили за лицом подруги, а рот моментально оказался плотно поджат и чуть чаще стало дыхание, но руки он все же не выдернул.
От ее пальцев продолжало разливаться тепло. И от него тело начала окутывать легкая леность, даже сонливость. Подобное состояние было не слишком характерным для мортенширца, он бывал бодр большую часть суток, и слова о старости были по своему лишь кокетливым прибеднением. Но он слишком хорошо помнил, что способна творить эта леди одним своим прикосновением. Чары это тли что то иное, но еще тогда когда ее внезапно сильные руки стягивали его сломанные ребра он помнил эта успокаивающее чувство. И коротко натужно усмехнулся, когда она вслух напомнила о том инциденте. Если бы не это мистическое успокоение, кто бы смог удержать воющего благими матами от боли мужчину. Зная свой дикий нрав за призмой правильности, он с горьким скепсисом признавал, что в тот вечер кто угодно мог лишиться головы. Боль пробуждает в людях либо страх, либо ярость. В Адемаре всегда только последнее.
- Вы удивительно проницательны, - кивнул он все с той же кривой усмешкой на губах. – Беречь себя мне не под стать, да и не для кого. Френсис мертв. Франсуаза благополучно замужем. Кому я нужен? – насмешливо. Он знал что в такие моменты все неизменно начинают опровергать и говорить о нужности всем. И злился с этого. Для него все было не более, чем красивым разговором и попыткой утешить – зачем? Глупцом де Мортен себя не находил, напротив был приличным аналитиком и реалистом. И ни капли не лукавил – разве что матери. Но та всегда питала большую привязанность к улыбчивому Френсису, чем к мрачному и неприступному старшему сыну. Поэтому и уехала с такой легкостью.  Наверно в Гасконии, в Мортшире, в юном наследнике она видела свое второе счастье, второго Френсиса.
Оставалось надеяться что Кристиана не станет впадать в эти традиционно пустые утешения. У него в крови достаточно алкоголя и границы выдержки существенно сдвинуты. Пусть его собеседнице не привыкать видеть вспышки ярости, Адемару себя совсем не хотелось ей демонстрировать в таком свете. Но чем дольше ее пальцы соприкасались с его кожей, тем светлее и благодушнее становился граф. И когда он опустился в кресло, то почти улыбался.
- Признаться… в ваших устах это звучит весьма двусмысленно, миледи. – покачал он головой на ее фразу о том, что им надлежит быть вместе. И напрягся бы – если бы не эта сладкая леность. Она и раздражала, и лишаться ее не хотелось. Он отметил томную бледность красивого лица блондинки и невольно подумал, не имеет ли она в виду чего то… в этой мысли не было радости или чванливого самолюбования самца – там было опасение. Он привык к Кристиане и доверял ей. И был бы очень огорчен, окажись это секундное предположение правдой. Если бы она полагала под словом «вместе» брачный союз, то Адемар оказался бы в крайне досадном предприятии. И дело здесь было не в ней – леди Ларно была обаятельной и бесспорно очень красивой. Вот только сам де Мортен скорее махом выпил бы бокал с ядом, чем позволил бы переступить порог замка хозяйкой… другой. Не той, что была этому замку тысячекратно бессонными ночами обещана. – Простите, - он тихо улыбнулся. – Вам нехорошо? Вы так бледны… Кристиана? – в голосе послышалось нешуточное опасение. Сам граф к медицине не имел никакого отношения при вечных в ней потребностях притом ввиду своей беспечной манеры отношения к собственному здоровью. И действительно разволновался, заподозрив за женщиной недуг.

- Церковный раскол… - он прошептал одними губами. В мире где такое важное место занимала любовь к Богу, де Мортен был еретиком, вознесшим любовь к женщине выше церкви. Иногда ему снился один и тот же кошмар: огромное кострище, посреди которого в клубах едкого дыма, объятая пламенем корчится Аделина. Ее волосы растрепаны и горят как сухие еловые иголки с треском и искрами, а там внизу с крестом, насмешливо воздетым стоит пузатый святоша и что то визжит во славу божию. Он неизменно просыпался преисполненный ужаса и гадкого чувства собственной беспомощности там, во сне. Этот сон впервые посетил его в шестнадцать, и хотя там была взрослая женщина – он знал необъяснимой внутренней уверенностью сна, кто перед ним.  И возвращался этот сон снова и снова. Став во главе графства, де Мортен затянул здешним святошам пояса во всех смыслах, обещав посадить на кол любого кто осмелится суд свой ставить выше суда графского, осмелившись казнить или пытать хоть одну женщину без дозволения хозяина земель, но сон не проходил. Он лишь отступал и возвращался снова.
И снова.
И это был единственный страх графа на этой земле.
- Я скажу вам начистоту. – синие глаза поднялись на Кристиану. – Мне нет дела до церкви. Меня не волнует то что у них творитсяu. Пусть хоть перегрызут друг друга. – в его лице читалась жесткая уверенность в сказанном. Напряглись мышцы точно ждал порицания и все же был к нему готов. – Проливать кровь за них я не стану. Хотите – судите меня. – Аделина любит свои травы. Для большинства святош это достаточный повод назвать ее ведьмой. Я не могу посадить ее возле себя и вынужден только надеяться на своевременные сообщения камеристки и молиться здравому смыслу юной леди моей. Потому что иначе я не успею. Просто не успею. И не могу даже заставить себя представить что будет – потом. Отец вбивал в меня расчет во всем. Я должен заботиться о благе своей земли и народа на нем. Своей семьи. Но я… я не смогу. Я должен буду умереть во славу одного единственного имени, потому что жить как апостол, потеряв своего единственного бога – не смогу. Вспыхнувшая было искра в глазах сменилась тоскливым выражением какое бывает у побитой собаки. И он отвел взгляд, опустил его. Спрятал спешно за опущенными ресницами резанувшую боль.  – Мои поставки в Гасконию не менее хорошо налажены, а новая партия еще не выросла достаточно чтобы я сильно беспокоился. Мое время терпит. Девантри хваткий делец. Признаю. Но мы с ним не одного поля ягода при всем том, миледи. Доверять таким как он я не готов – мне надежнее сговориться с мидейвелширцами. – и снова болезненно кольнуло под сердцем. Граф поморщился. То ли здоровье с возрастом и впрямь стало существенно подводить прежде крепкого мортенширца. То ли собственные чувства искажали его действительность и превращали в ранимого старика. Он не знал ответа и это раздражало, но понимал однозначно что раздражение его немало связано с тем, что леди Мидейвелшира нарушила договоренность. Если бы он имел счастье увидеть ее прежде этого визита, то вряд ли был таким восприимчивым. – Но я рад вашим пояснениям. – он виновато улыбнулся. – Ибо грешным делом подумал о намеке на брачный союз, который меж  нами мне видится невозможным. Как и ни с кем другим, кроме… - он запнулся и решил что слишком разоткровенничался. И тут же сменил тему. – Но если общие интересы у нас с графом найдутся, я тоже буду доволен.

Приметила. О неуемное женское любопытство.
Граф с трудом удержался от гримасы чем сразу бы выдал себя. Но тень скользнула по лицу.  Нехорошая тень. Недовольная. Мрачная. Почти злая. Скользнула и исчезла, влилась ручьем в синеву глаз.  И брови дрогнули вверх в мимическом выражении милого недоумения.
- Помочь? Вы? Но в чем? – в чем. Действительно – в чем? Вырвать из груди сердце граф был способен и своей рукой. Остановить это можно было сотней способов от яда до меча. Смерть в конце концов единственный враг, перед кем склоняется беспощадная Любовь.  Единственный кому она проиграет снова и снова, сколько раз не сойдутся они на поле брани – шансов нет. Любовь боится Смерти. Смерть не боится никого. Потому что смерть – это конец всему. Иногда оказаться в ее убаюкивающих объятьях хотелось до невозможного сильно, но отступало желание под давлением груза ответственности.  Да и будто бегство это, как ни крути. Добровольное бегство малодушного от Господом предначертанного – но за чьи грехи он расплачивался?  Кто в их роду так прогневил Всевышнего? Может сам Адемар, вознесший смертную женщину на пьедестал выше церковного алтаря? Если так – бежать вдвойне трусость. Сам виноват. Так плати.
- Я наверно не понял вас миледи. – качнул он головой в такт собственной улыбке. Идеальный способ «спрятаться» от всех и себя самого, нацепив на лицо шутливую маску паяца.  Он отлично понял намек Кристианы на самом деле – но ни на секунду не помыслил рассказать. Нет не потому, что не хотел. Где то внутри звенели на крайнем натяжении струны нервов, граф выдыхался за столько лет молчания и невозможности перестать таиться. Но таковы правила приличия –  оклеветать легко и не желая, проявления чувств непозволительная слабость на пути к приговору общества. За свое имя Адемар не боялся, мужчин судили редко, власть имеющих – вдвойне. Но как мог хоть слово обронить понимая, как легко разнесут его нежелательные уши несдержанными языками и покатится вниз репутация женщины?
Он поклялся себе молчать. Он поклялся ей – молчать. И был намерен сдерживать слово хоть бы и под пыткой.
- Но не могу представить, где сейчас мне нужна помощь… или вы желаете помочь мне в знакомстве с Девантри? – вновь взлетела вверх бровь.  Свернул на более ровную тропку под эгидой искренности.  Врать Кристиане было не по душе, но он и не врал совсем нагло – умалчивал. Леди Ларно была женщиной проницательной и мудрой, и грело сердце истинно осознание того, что подле Аделины такая подруга.  При всех достоинствах своих леди Мидейвелшира была избалована нежной заботой любви родных и оттого лишена здравой недоверчивости. Как ребенок до сих пор, готовая открыться перед каждым кто был ласков.  Можно было бы списать на ревность этот отзыв, граф скрипя душой признавал что безбожно пристрастен в этом вопросе сверх всякого здравого смысла.  Но от удара в спину ревностью не прикроешь – тут помогут только превентивные меры. Можно бесконечно ворчать «я же говорил» - но из бездны не поднимешь ни чести, ни репутации. Непорочности сидящей рядом женщины он был готов доверять уверенно, настолько чтобы ей позволить бдить за взбалмошной племянницей.
Взбалмошной… не то слово. Семь пятниц за неделю. Никакой осторожности.
Покачав головой на свои мысли, он улыбнулся и поднялся.
- Прошу простить меня. Думается, я уже порядком утомил вас своим обществом. Да и необходимо все же встретиться с  капитаном Колдуэллом по вопросам конюшни. - Поклонившись  коснулся руки соседки губами в легком невесомом почти прикосновении. – Позвольте вас покинуть, миледи, хоть и с сожалением прошу. – Ему было комфортно в ее обществе, но без общества в целом было куда легче.