Однажды на рынке Николло увидел среди рядов девушку. Хрупкий силуэт со спины, рыжие волосы, прихваченные белыми лентами, но всё равно непослушные, летящие… Разум сразу одернул: «нет, невозможно». А сердце шепнуло: «вдруг?». Мужчина ускорил шаг, а взглядом всё высматривал поверх голов. Но выпав из ритма толпы, то и дело натыкался на горожан, под ребра прилетали острые локти, недовольные тычки, раздавались окрики, особенно, когда художник опрокинул корзину с яблоками. Спелые, с жемчужной мякотью и алыми боками они покатились по пыльной земле… Одно доверительно ткнулось в мысок туфли той самой леди. Девушка оглянулась. Растерянная улыбка коснулась её губ. А в голове изобретателя пронеслось: «не она». Де Ланца резко отвернулся и зашагал прочь. Он не ожидал, что разочарование кольнет так остро.

После того, как Лукреция Грациани стала герцогиней, они больше не виделись. Николло, погребенный в мастерской под чертежами, усеянными цифрами, уравнениями, кубическими и квадратными корнями, дробями, процентами, был весь в науке. А миледи… Что миледи? У неё муж, ожидание ребёнка и бескрайние земли, требующие внимания и заботы. Инженер не обманывался. Всегда понимал, что их связь это как радужный мост над пропастью: капризы природы переменятся, и он растает в воздухе. Всё иллюзия и мираж. Но одно дело, знать, что человек, который был так близок, всё равно где-то радуется солнцу и новому дню или сетует на тучи и хмурится под гнетом проблем, вообщем – живет. И другое, осознавать: он мертв. Ушел окончательно и бесповоротно. И даже нельзя отомкнуть тронутые ржавчиной двери склепа и попрощаться.

О Белой свадьбе часто трепались в тавернах. Языки, развязанные хмелем, и умы, подхлестываемые бурной фантазий, рисовали разные теории. Мол, это всё регент подстроил, в назидание вольнодумным орллевинцам. Впрочем… А что если сам герцог? Мятежу ведь не хватало искры! Для местных «вендетта» священнее любых ритуалов, а тут не отомщенные лорды и леди сразу стольких родовитых семей! Может, и жена Андреса Найтона не убита? Отсиживается в безопасном месте, пока пауки по своим углам плетут паутину интриг. Подобные разговоры часто заканчивались дракой. Согласного с несогласным, посмевшего с оскорбленным. Вцепившись в грудки, один спорщик тряс другого, а зрители, привычные к зрелищам, лишь поднимали повыше кружки с элем, ведь сейчас кто-то полетит в угол, опрокинет стол, и, зараза!, обязательно прольет драгоценную жидкость. Де Ланца молча топил гнев в алкоголе. Он видел Адриано Грациани, Элен Хайгарден... Угнетенные, скорбные, блеклые лица. Как можно сомневаться? Потому художник не поверил и в чудесное воскресение Её Светлости. Ведь его обсуждал такой же пьяный сброд...
___________________________________________________________________________________

- На маскарад? – мужчина оторвался от наброска и удивленно взглянул на свою торжественно притихшую музу.

- Какой маскарад? Разве мы что-то празднуем? Есть повод?  – лицо – сама серьезность, и только тёмные брови чуть вздернуты в недоумении. Три, четыре, пять… Николло точно знал, что сейчас девушка взорвется воплем возмущения, уголки губ поползут вниз обиженно и, черт возьми, так очаровательно! «Ты забыл! Ты забыл, что у меня день рождение!». Возможно, даже маленький кулачок прилетит ему в грудь, маленький, но ощутимый. Толчок в солнечное сплетение. Де Ланца любил подтрунивать над рыжеволосой нимфой, перехватывать руку, занесенную для пощечины, и касаться губами запястья. Лёгкий, ни к чему не обязывающий поцелуй.

- Да, иду. Иду, конечно, - добавил он со смехом,

- Правда, у меня нет костюма. Кем бы ты хотела меня видеть?
___________________________________________________________________________________

Длинная тень синим штрихом вывела на брусчатке силуэт мужчины: вымотанного, с опущенными плечами и нетвердой походкой. Поэты говорят, бессонница - это бездорожье ночи. И вот то самое бездорожье привело художника к герцогскому палаццо. Выпитое сказалось на мироощущении, отчего-то всё хотелось запрокидывать голову. В небо. Разлитые по небосклону чернила, калейдоскоп звезд. Вдруг инженер услышал, что его зовут. Совершенно четко, ясно: «Николло». Мужчина оторопело опустил взгляд, вглядываясь в фигуру невдалеке. Хрупкий силуэт, рыжие волосы, прихваченные белыми лентами, но всё равно непослушные, летящие… Губы поползли в горькой, печальной улыбке. Так улыбаются старым снам, которые бередят душу, а после, поутру заставляют ненавидеть отрезвляющую реальность.

Де Ланца резко отвернулся и зашагал прочь.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2017-09-07 16:37:50)

Николло за свою жизнь не раз видел смерть. Много-много часов он провел у могильщика, что за бутылку браги был готов пустить художника в свое мрачное царство. Тихо напиваясь, перевозчик душ всё поглядывал, как мужчина осматривает трупы. С невозмутимостью, присущей лишь людям медицины, да собратьям его профессии. И так и засыпал хмельным сном, полусидя, привалившись поседевшей головой к стене. Де Ланца не раз видел смерть. И не боялся её. Смерть – по крайней мере, застывшая в глазах тех утопленников, повешенных, затоптанных, реже – ушедших от старости, казалась покоем. Мертвые будто смотрели на что-то уже вне этой реальности, постигнув какую-то тайну. Древнюю, как сам мир. Складки посеревших лиц расправлялись, уходило всё напускное. Так каменные изваяния глядят на внешнюю суету.

Поэтому когда Николло услышал, что Лукрецию убили, он тоже всё думал: долго ли это длилось? Мучилась ли она? И на чем остановился её взгляд? Голубые, с серой крапинкой глаза порой снились ему, и вот сейчас они снова смотрели на него, но не остекленевшие, а живые, искрящиеся. Девушка что-то говорила, и мысль плясала на дне зрачков, расширившихся настолько, что радужка теплилась светлым кольцом, будто за черными кругами лунного затмения. Лукреция? Лицо – родное, знакомое до каждой черточки, покраснело от обиды и негодования. Разве возможно?

- Но они все убеждали, что ты… - Николло всё стоял, как если бы июньская жара вдруг сгустилась, небо набухло тучами, и в этой черноте сверкнула молния, пронзив мужчину в темечко, расползаясь электрическими ручейками по телу, до самых стоп. Лукреция Грациани – ошибки быть не могло, действительно, явилась гостем с того света. Видением. Но столь осязаемым, что его можно было коснуться. И он коснулся. Протянутым движением от запястья к локтю, вовсе не целомудренным, крепким, мужским. И только прервавшие их спутники миледи заставили де Ланца вдруг очнуться, и перехватить руку женщины, будто из необходимости, давая ей опору.

- Я не причиню ей вреда. – карие серьезно взглянули на рыцаря, выросшего за плечом хозяйки внушительной тенью, мазнули по обеспокоенному силуэту камеристки и вернулись к искомому – бледному, слишком бледному лицу Лукреции. Она изменилась. От цепкого взгляда живописца не смогла укрыться лёгкая синева под глазами – видимо, от бессонных ночей и переживаний. И тугая плавность её фигуры – не только из-за беременности. Было отныне в движениях что-то сугубо наполненное, выстраданное. Исчезла угловатость легкомысленной девочки, уступила место чинности и размеренности женщины.

- Так значит, это правда. Ты теперь в безопасности? – очевидно, что Андрес Найтон и семейство Грациани пошли на этот обман лишь для того, чтобы уберечь герцогиню, убрать её с линии огня. Но ведь, насколько он знал, виновные ещё не были наказаны, герцогство раздирали распри, растаскивали на лоскуты бунты, политические дрязги внутри самих орллевинских домов и уж тем более – тех, что вглядывались из-за границы мятежных земель. Так почему она вернулась? Почему сейчас? Налетевший ветерок взъерошил его черные волосы так, как часто ерошила сама леди, когда инженер работал, но отбрыкивался, бодал головой, мол, погоди же, не мешай, ещё чуть-чуть, и унесся прочь, как ушло почти всё, что между ними было. Было?
___________________________________________________________________________________

- Феникс – символ бессмертия, готовности к собственной гибели и возрождения. Единственное живое существо, что не вкусило от Древа Познания, а потому и сохранившее вечную жизнь. – изобретатель цитировал «Книгу Света» легко, по памяти. Обучаясь у монаха ещё в детстве, он, действительно, много читал, знания накапливались в его голове. Но не так, что они постоянно громоздились там, образуя тяжелые полки, с учеными свитками, изгрызенными жучком, а приходя вдруг, внезапно, когда были нужны.

- Предчувствуя гибель, феникс вьет себе гнездо из благовонной древесины, укрепляет её смолой, а затем ждет, когда опаляющие лучи солнца не заставят всё вспыхнуть. В огне он сгорает дотла и затем воскресает из останков. – девушка закружилась перед ним, будто сама была тем пульсирующим светилом, что жгло, умерщвляло Феникса. Именно так он всегда и относился к их отношениям, как к чему-то смертельно опасному, но потому ещё более притягательному.

- Действительно, похожа, - художник неуклюже выпутался из красного полотнища, что накинула на него Лукреция, и поглядел на неё тепло и задумчиво.

- А ведь у меня есть для тебя подарок.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2017-09-07 16:38:23)

Ветер надувал праздничные знамена. То и дело хлопали дверцы подъезжающих карет, и девушки торопливо порхали со ступенек экипажей на лестницы палаццо. Десятки, сотни разряженных гостей стремились попасть на маскарад, устроенный Грациани. Это был рай для художника! Николло залюбовался промелькнувшей мимо феей – с проволочными крыльями из тонкого фая, присыпанные золотой пыльцой. Мрачным господином в маске с крючковатым клювом грифа. И даже человеком в белой сутане Понтифика в окружении двух прелестных херувимов. Сам мастер был одет в костюм разбойника с большой дороги. С кривым ножом, заткнутым за пояс. И капюшоном, бросающим глубокую тень на лицо.

Изобретатель изрядно задержался. Давал последние наставления пиротехникам графа. Адриано хотел, чтобы в честь старшей дочери затеяли грандиозный фейерверк. И мастера долго корпели над замысловатой композицией, где главным цветом был рыжий. Огненный сноп искр, повторяющий оттенок волос именинницы. Но за приготовлениями де Ланца потерял счет времени, а потому сейчас спешил присоединиться к торжеству…

Палаццо наполнял зыбкий перезвон кубков и искристый смех. Живописец неспешно следовал мимо колон главного зала, всматриваясь в фигуры. Пары кружились в танце. Лисы, вороны, короли, паяцы… Вот мелькнул купол яркого платья. И маска в виде солнца с лепестками лучей. Николло приблизился и бесцеремонно перехватил ручку леди. Прикосновение губ. Улыбка. Под защитой костюмов гости позволяли себе любые вольности.

- Поцелуй или жизнь? – поинтересовался разбойник. Но в ответ – рефрены незнакомого голоса…

- Лукреция? – девушка весело замотала головой и унеслась, подхваченная вихрем музыки. А грабитель так и остался растерянно стоять, как если бы прозевал свой караван с добычей.

Пожалуй, он бы так и ушел с маскарада – в недоумении. Если бы ненароком не забрел в параллельные галереи замка. Один раз он спугнул парочку, льнущую друг к другу в затемненной нише. Затем наткнулся на пьянчугу, что расставив ноги, сидя на полу, притулился к статуе. И, наконец, услышал плач… Неужели кому-то в такой вечер может быть так же грустно, как ему? Изобретатель не хотел вторгаться в чужое горе. Но что-то внутри дернуло его подойти.

- Если будете плакать здесь в одиночестве, пропустите фейерверк… - девушка всхлипнула, недоверчиво повернула лицо, а спустя пару секунд распустила ленты маски, раскрывая себя. Лукреция Грациани. На ресницах так и блестели росинки – слёзы. Мужчина уже не ждал. Приблизился и снял капюшон.

- Если ты скучаешь обо мне, то я задержался, потому что готовил наш побег. А теперь я тебя похищаю. К слову... Луна? Я чуть было не украл другую девушку...
___________________________________________________________________________________

С берега задул ночной бриз. Ветер подхватил полы василькового платья леди и окутал ноги Николло, ласкаясь. И хоть под натиском сопровождающих, изобретатель отпустил руку женщины, ни её камеристка, ни телохранитель, не смогли бы ничего поделать с силами стихии. 

- И всё-таки жаль, что ты тогда не согласилась со мной бежать. - совсем тихо. Какая-то кривая рассекла лицо мужчины. За спиной Лукреции с почтительным шепотом произносили «Ваша Светлость», «миледи»… Но де Ланца видел перед собой вовсе не герцогиню, а обыкновенную женщину. Объятую страхом и сомнениями. Переживающую за себя и своих близких. Всё верно. Даже у тех, кто сидит высоко-высоко, такие же кровь и лёгкие, как у всех. Они так же боятся. И столь же смертны. Может, и не такой безумной была его идея – жить вдалеке, скрыться от всех? Прямо в ту – маскарадную ночь, когда бы никто не остановил две фигуры в масках. Смог ли он тогда бы её защитить от всего этого ужаса?

- Вот как…  – нотка боли, с какой женщина сообщила о разводе с Андресом, полоснула – не остро, но ощутимо. Как осока ранит пальцы, а затем ещё долго саднит. Художнику было легче думать, что союз с Найтоном был лишь расчетом. Сделкой, провернутой Грациани. Не замешанной на чувствах… Но, выходит, дело обстояло иначе.

- И что будет после? Ты вернешься в Лирэфию?  – мысль, что теперь, воскреснув, леди снова пропадет из его жизни, казалась несусветной.

- Со мной всё в порядке, - де Ланца постарался добавить низкому голосу бравады. В самом деле, не рассказывать же, что через каких-то пару дней он предстанет перед тайным канцлером герцогства и отправится туда, откуда «ещё никто не возвращался».

- Правда, я пьян, и боюсь, что с утренним похмельем не поверю в то, что видел тебя. Сочту, что это мой полночный бред...

Отредактировано Nicollo de Lanza (2017-09-07 16:39:22)

От слёз Лукреция раскраснелась, губы немного припухли, а глаза стали странными, сверкающими, робкими и того оттенка циана, каким художник писал только небесный свод, омытый затяжным дождем… В такие моменты казалось, что небо поднимается на свою предельную высоту, и хочется щуриться от его ослепительной чистоты. Словно очнувшись, Николло обнял девушку и притянул к cебе. 

- Куда-нибудь, где я смогу целовать тебя, не прячась в закоулках палаццо… Где нас не найдет твой отец. - губы нашли губы, солёные, горячие, рассудок помутился, а всякая мысль сбилась с ритма, с дороги, со здравого смысла. Прошло не так много времени с момента, когда леди впервые очутилась в его объятьях, но мир уже успел измениться до неузнаваемости.

- Хотя в этих прятках тоже есть что-то… - он не продолжил. Соблазнительное? Возбуждающее? Руки разбойника легли на талию, ощущая всю шероховатость серебряной парчи и гладкость синего шелка, холод ткани и жар разгоряченной кожи. Уже не нежно, как было все эти полгода. Не терпеливо. Не галантно. Не деликатно. Не… Не… Мужчине было всё труднее сдерживаться, чтобы не перейти границы окончательно. Всякий раз де Ланца останавливал чересчур юный возраст девушки, но главное, то, что она невинна. Однажды леди Грациани даст обет вечной любви своему знатному супругу, возляжет на белоснежное ложе, и только муж будет иметь право сорвать эти сокровенные покровы… А… к черту мужа! Даже если кто-то может застать их прямо сейчас, он не остановится. Если цена их счастья – разоблачение, пусть так и будет. Умелые пальцы подобрались к шнуровке, нащупали узелки и хитрое переплетение нитей, что удерживали ткань, стягивали нежную кожу, оставляя на ней еле заметные розоватые следы… Но тут окрест раздались взрывы фейерверка. И девушка, вся изогнувшись, вдруг стремительно скользнула вдоль его груди, вынырнула из объятий и, прошелестев юбками, будто птица, вспорхнула с рук, улетев на балкон. На черном небе распускались огненные астры, оранжевые лепестки гербер, искрились фонтаны, мерцая постепенно тающим звездным шлейфом… Проклятый салют, который он же и создавал! Де Ланца взъерошил волосы, только сейчас осознав, что мог бы совершить ещё мгновение назад. Мужчине нужны были секунды этого грохота за окном и грохота отливающей крови, что стучала внутри. Только придя в себя, Николло тоже подошел и остановился в тени арки балкона. Но смотрел вовсе не на вспышки фейерверка, а на отражение этих огней – в восхищенных глазах Лукреции.

- Я совсем забыл… Подарок. – на ладони изобретателя медная трубка с хитрой линзой. Всего лишь шалость, безделица, которую он сконструировал для девушки. Калейдоскоп* с системой продольных зеркал, что при повороте оси многократно отражались друг от друга и создавали симметричные узоры того же фейерверка. Кусочки цветной мозаики, которые то распадались, то вновь собирались вместе.
___________________________________________________________________________________

Их жизни тоже складывались и разбивались теми же осколками стекла. В причудливые ситуации. Перипетии судьбы. И хотя Николло не верил в Судьбу, предпочитая думать, что сам в состоянии проложить курс, та, как всякая женщина, смеялась над ним: «не верь, всё равно я сделаю по-своему…». Вот и леди, о которой он когда-то мечтал, скоро во второй раз станет женой другого. Матерью. Но, что их сближает, так это то, что они оба – лишь разменные фигуры на политической доске. Она очевидная слабость герцога, на которой можно сыграть. Он неочевидная сила, которую можно использовать.

- Суд? Когда? И кто эти люди? - ладони сами собой сжались в кулак. Он хотел знать имена предателей Грациани. Всех до единого - убийц! Хмель часто подталкивал художника на гнев, безрассудство, выплескивался в драки. Но женщина взяла его за руку и, распрямляя упрямо сжавшиеся пальцы, завязала белую ленту. Ту самую, в который всегда запутывался ветер, выдавая свои планы… Куда он мчится – на юг, на север, восток… Николло удивленно крутанул запястье.

- Талисман? - её ответный подарок.

*Я манчу. Не было калейдоскопов и ещё не скоро появятся. Потянет на художественный вымысел или убрать?

Отредактировано Nicollo de Lanza (2017-09-07 16:40:02)

Если бы сейчас изобретатель смотрел на фейерверк, он бы с точностью мог сказать, что снопы синих искр – это горение меди. Оранжевых – кальция и натрия. Да и то, что человеческий глаз определяет, как «цвет», ни что иное, как длина тепловой волны. Излучение. Вместе с пиротехниками графа де Ланца разработал уникальный пороховой состав. Они смешали металлы и соли. Умудрились повысить яркость свечения – «насыпьте больше чугунной стружки, она ускоряет нагревание». Добавили сурьмы, чтобы при взрыве горизонт заволокло брильянтово-белой дымкой... Но инженер смотрел не на фейерверк, а в глаза юной девушки. И не мог объяснить, что значили высверки, вспыхивающие в её зрачках, когда она просила: «давай убежим к тебе в мастерскую…». Эта была какая-то другая химия… Любви.

Лукреция шептала ему горячие слова, а Николло грел её объятьями. Ему больше не хотелось спорить о том, что им не суждено быть вместе. Конечно, он думал об этом. Но не произносил вслух. Ни в первый месяц их встреч, ни в четвертый. Ни когда они засиживались на крыше, инженер - в поисках вдохновения на новые изобретения, с блокнотом в руках, Лукреция - в сонливой дреме, склонив голову ему на плечо. Ни когда Адриано интересовался, где маэстро успел нарисовать портрет его старшей дочери. Ни даже, когда леди приносила в мастерскую корзину со спелыми сливами, а уходила с букетом белой сирени в руках. Он не говорил ей, что есть и другие девушки, с которыми он видится, когда плоть вопит громче рассудка. Что ищет в блеске их волос - её медные блики, а в отливе кожи – молочную белизну. Николло лишь тихо повторял, что любит. И, действительно, любил.

Фейерверки давно отгрохотали, Лирэфию накрыла ночь. Под покровом масок две фигуры неспешно шагали в сторону мастерской, угадывающейся впереди лишь по остову черепичной крыши, зеленым двустворчатым окнам и неровной кладке фундамента. Именно угадывающийся, потому что на самом деле в таком мраке и лабиринте соседних домов-близнецов невозможно было воочию разглядеть ни здание, ни черепичную крышу, ни окна, ни фундамент. Поскрипывая – нужно не забыть смазать петли – отворилась дверь. Художник впустил девушку вперед себя, вошел сам и, нисколько не пугаясь окружившей темноты, словно кот, что различает тысячи оттенков черного, нащупал свечу и огниво.

Когда красный огонёк мигнул, а затем загорелся ровным матовым светом, мир изменился. Пространство перестало быть огромным, уютно сомкнувшись вокруг них оранжевым кольцом. Мастер бережно сложил лежащие на столе чертежи в стопку и отодвинул на край стола, а, затем, с той же предупредительностью подхватил на руки прекрасную гостью, усадил на деревянную колоду так, что её лицо оказалось на одном уровне с ним. Сначала Николло вглядывался в голубые зеркала глаз через прорези маски, но затем, скользнув к затылку леди, умелыми пальцами развязал узелок, освободил ленты от натяжения и снял кружевную ткань. Янтарно-бронзовое, мягкое, подрагивающее тепло свечи рисовало на правой скуле Лукреции глубокие, скульптурные тени, подбородок бросал глубокую синеву на шею, теряясь полуоттенками кобальта в ложбинке груди, сизо-чернильные штрихи спускались и ниже, там, где кожу скрывала кромка шелкового декольте. Мастер склонился и поцеловал девушку. Неторопливо, чуть раскрывая её губы. А затем произнес:

- Я хотел бы нарисовать тебя обнаженной…
___________________________________________________________________________________

Кутаясь в одежды, плащи, сумрачные переливы и обрывки фраз, губы Лукреции, казалось, говорили совсем не то, что её взгляд. Художник всё так же хмурился, и с каждым словом угол сведенных бровей становился всё геометричнее и острее. Де Ланца знал всего одну вещь на свете, что возбуждала людей больше, чем близость наслаждения. И это власть. Стремление если не сесть на трон, то хотя бы протянуть руку и коснуться его резного подлокотника. Как иначе объяснить, что Данкворты – древнейшая семья запада, учинила кровавую расправу над своими же, орллевинцами. Жажда могущества застилала глаза красным маревом не меньше, чем страсть.

- И каков будет приговор? Их казнят? – мимика камеристки и телохранителя молодой аристократки становилась нервознее. Изобретатель чувствовал, что времени останется не так много, а потому не пускался в пространные мысли. Молча внимал и по крупицам выуживал как можно больше.

- И почему ты говоришь, что оставишь детей… Неужели они не будут расти с матерью? – машинально живописец нащупал белую ленту, холодным шелком обвившим запястье.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2017-09-09 17:25:36)

- Нет, не помешает, есть что-то особенное в портрете, написанном при свечах. - робко сомкнулись девичьи пальцы, направляя его ладонь вдоль талии. Художник неспешно изучал женское тело. Хорды ребер под корсажем, тугое сплетение мышц близ позвонков. Пропорции… Симметрию… Логарифмическую спираль – ту самую основу золотого сечения, заключенную в рисунке её ушной раковины. Россыпь родинок на плече, под соскользнувшей тканью. Если соединить их уверенной линией - нет, лучше дорожкой поцелуев, получится какое-нибудь созвездие. Кассиопея? Южная корона?

Помнится, юный Ник застал маэстро Джэромо за написанием натурщицы – нагой, как первая женщина, будто только сотворенная Отцом-Создателем. Та стояла в элегантной позе, приподняв руку с гроздью винограда, с темными окружностями сосков и тем самым пленительным бугорком при смыкании ног. Ник остолбенел, залился пунцовой краской по самые уши. Но мастер как будто не видел! Вернее, смотрел на натурщицу и видел нечто не то. Лишь порой отстранял грифель и, сощурив один глаз, что-то в ней отмерял. И была в этом какая-то ненастоящесть. И в женщине, с отсутствующим взглядом, пустой, как какой-нибудь глиняный горшок, ждущий обжига. И в художнике – мужчине, лишенном плотских желаний. Но натурщица вдруг заметила мальчишку. Ойкнула. Вскрикнула. Прикрылась. Как-то чисто по-женски: одна рука вдоль груди, другая вниз. И сразу стала живой. Настоящей. И де Ланца тоже непременно захотелось её нарисовать!

Теплая солнечная кровь текла в жилах Лукреции. Жизнь была во всем – и в том, как она смущенно зарделась, и как опустила ресницы, и как прошептала: «помоги мне снять это». Перебором, словно по струнам, мужчина пробежал по замысловатой шнуровке корсета. Он мог бы перерезать его одним движением лезвия, которым всякий раз точил угольный штифт. Нетерпеливо, жадно, под треск лопающихся нитей, но момент… Его хотелось длить. Николло словно тоже создавал ту самую, праматерь всех людей. Освобождал её. Волнами синий шелк заструился по ногам вниз, за ним – белая пена сорочки. Бисер и кусочки амальгамы переливались в свете свечей, как чешуйки рыб, и из океана ткани вышла нагая женщина. И как та сделала при рождении свой первый вздох, как и грудь леди вдруг поднялась высоко и шумно, когда терзающие пальцы, наконец, ослабили шнуровку. Де Ланца замер. Остолбенел зеленый мальчишка, коим он был лет десять назад.

- Так ты ещё красивее… - с тихой улыбкой. Паузой. Давая себе возможность понаблюдать. Он коснулся рыжей пряди, целомудренно прикрывшей прелести юной девушки, и, ведя линию от ореола нежной груди, отвел локон за спину.

- …подожди, - пошарив беспокойными пальцами над столом, живописец занырнул рукой в какую-то кипу, выудил чистый пергамент. Он тоже будто был нагим. Пористым на ощупь.

- Пожалуйста, не позируй, я хочу сохранить тебя такой – настоящей.  - помедлив, словно стараясь соотнести реальные пропорции с масштабами листа, де Ланца коснулся пергамент углем. Логарифмическая спираль ушной раковины, шея, изгиб плеча… Ласково.

- Ты ведь не боишься меня, Лукреция?
___________________________________________________________________________________

Страх перед будущим – объединял всех жителей Орллеи. И как бы бравурно они не тостовали в таверне «за независимость!», как бы не храбрились перед друг другом, мол, «ещё чуть-чуть и заживем», каждый всё же спрашивал себя. А как заживем? Не призовут ли сыновей на войну, а если призовут – кто будет кормить семью? Не увеличат ли подати. Что будет, если их лорда тоже убьют. Очередное графство возляжет на плечи женщины? Простых жителей занимали мирские заботы. И всем, кто поверил герцогу, что отделение пройдет быстро, уверенно, как разломать хлеб на два ломтя, стал осознавать всю тщету надежд. Но самое страшное - Николло сейчас видел перед собой. Разлад между теми, кто должен быть един. Если Лукреция Грациани, мать всея Орллеи, та самая «первая женщина», коей она, действительно, стала после брака с Андресом, не может уберечь своих собственных детей, как они, сильные мира сего, могут отвечать за народ? Мужчина сглотнул, так что кадык скакнул вверх-вниз. И нужно было обнять, утешить, сказать что-то важное, ободряющее. Но де Ланца не мог найти в себе насущных слов. Вернее, все они казались ему потрепанными, пустыми. Теми «ненастоящими»:

- Ты ведь помнишь легенду про птицу Феникс, правда? Что пообещала, не смотря ни на что достигнуть солнца? – низкий голос потек плавно, словно он вспоминал колыбельную:

- «И захохотали птицы,  злорадствуя: «Посмотрите,  что  осталось  от  этого  безумца!  Поделом  же  ему  за  его  глупость!».  И не знали они, что не  погиб дух  Феникса так  же,  как  погибло тело его. Не ведали они, что вознесся дух Феникса к  солнцу,  чтобы через мгновение ринуться  затем  к  земле. И увидели птицы,  как  что-то  сверкающее  пронеслось  в  небесном  просторе  и  остановилось  над  тем  местом,  где  рассеялось облачко праха  благородного  Феникса.  И  вспыхнул  сноп  белого  огня,  и  вылетела  из  огня  того  новая  птица.  Была  она  молода,  сильна,  красива,  пурпурным  задорным  огнём  сверкало  её  оперение. И  был  той  птицей  сгоревший  Феникс. Так  восстал  он  из  праха  своего,  чтобы всегда продолжать  стремиться  к  прекрасному».* Это наша с тобой легенда.

*реальный отрывок

Отредактировано Nicollo de Lanza (2017-11-07 17:48:19)

«Твоей левой рукой водит бес, Николло» - говорили ему в монастыре. И так могло показаться. Темные глаза бросали взгляд исподлобья, резко снизу, острым ракурсом. А уголь скользил по пергаменту бегло и выверено. Мастер выстраивал силуэт по фундаментальным законам живописи. Чудесного зеркала симметрии, отражающего половинки кленового листа, лучи снежинки или вот – ареолы девичьей груди с нежными бутонами сосков... Но было в манере художника и что-то раскованное. Небрежное. Свобода мысли? Он не мог не заметить, как пламя свечи золотило волосы Лукреции, обрисовывая голову контуром, словно нимб. Как леди застенчиво удерживала руку на бедре. Но каким при этом было её лицо… С зовущим блеском влажных полураскрытых губ.

- Знаешь ли ты, как долго я этого ждал? – с того момента, как увидел… Близкую, но одновременно недосягаемую. В его чувстве к дочери Грациани было что-то древнее и жестокое, как мир, как твердь, как гроза. Оставаясь наедине, мужчина уже раз двадцать мог взять её силой. Но не смел. Живописец всё чего-то ждал… Знает ли она, как долго? Руками Николло изучал желанное тело. Каждый штрих был воплощением его подавляемой страсти. Раскаленной искрой. Пальцы чертили. Растушевывали тени. Набирали темп. Резче. Сильнее. Тверже! С пергамента на него смотрела не дочь графа, а девушка, которая свела художника с ума. Каждый миллиметр дышал откровением…

Когда она подошла и взглянула через плечо, мастер не прикрыл работу привычным жестом. «Подожди, ещё нужно доработать». Дал рассмотреть. Щеку обожгло близость её дыхания, а носом он втянул дух юного обнаженного тела. Конечно, де Ланца понимал, что происходящее давно вышло за рамки, но не говорил об этом и не пытался назвать. Назовешь – спугнешь. Определишь – разрушишь. А ему хотелось сохранить. На деревянных балках потолка заплясала тень, когда Николло снял с себя рубаху – через торс, плечи, вытянутые руки, голову, – скинул одежду на пол. Он стоял совсем рядом, словно окутывая девушку теплом крепкого тела. Мягко сжав ладонь Лукреции, положил на свое солнечное сплетение. Сердце билось глухо, толчками. Но прежде чем поцеловать, заглянул в глаза – в этом последнем движении, когда два взгляда были близко-близко, он ещё искал ответа. Нет? Если бы увидел хоть намёк на её протест, на страх… Левой рукой – тут уже не было сомнений, что ею руководил бес, обвил талию, изучая соблазнительные ямочки над поясницей. Нет?
___________________________________________________________________________________

Когда люди встречаются после разлуки, больше всего им хочется вспоминать. То общее, яркое, что когда-то и делало их близкими. А помнишь про Феникса? Помнишь про фейерверк, осыпавшийся дождем? Помнишь тот самый момент в мастерской, который уже никогда не повторится? Такое нельзя пережить дважды.

- Ты уже совсем другая, в своей красоте, в своем могуществе, - говорил негромко.

- И та же самая. Потому что мы всегда остаемся тем, что мы есть. Лукреция, какую я знал, была смелой. Поэтому да, я верю, что ты сможешь. – леди дотронулась его руки, и мужчина не удержался – поднес краешки её пальцев к губам. Коснулся целомудренно, но, возможно, задержался чуть дольше, чем следовало. Отнял на словах «мы». Усмехнулся. Опустил подбородок. Да, мы… Руки скрестились на груди, так что кожа куртки заскрипела. Защитный жест, закрывающий доступ к сердцу.

- Не волнуйся, за мной присмотрит твой отец. Веришь ли, он мне и шагу не дает ступить без того, чтобы я не отчитался, чем занят и на что потратил деньги. И почему он мне не доверяет? – риторически, смеясь.

Отредактировано Nicollo de Lanza (2017-11-27 17:44:36)