Говорят, когда тебе хорошо, время несётся быстрее самого быстрого рысака, ну а когда плохо – тащится со скоростью улитки, всё никак не позволяя очередному дню скрыться в череде воспоминаний (даже при условии, что никто не посмеет мешать ему донимать свою жертву уже оттуда). Но люди – странные существа. Им свойственно вспоминать эту непреложную истину, лишь столкнувшись с нею нос к носу, и всякий раз неподдельно удивляться, откуда она такая взялась?.. И Генрих Найтон, герцог Хайбрэй, исключением не был.
Не взирая на то, что официальный Авелли заверил бывшего лорда-регента в его свободе и своём к нему дружелюбии, пропаганда Адриано Грациани дала свои плоды много раньше: неприязнь следовала за Генрихом след в след, со всех сторон бросая ему в спину частью опасливые, а частью презрительные взгляды, и обрывки шёпота – зачастую молитв-оберегов. Пару раз Его Светлость даже угораздило заметить, как особо впечатлительные осеняют себя знаменем, словно одно его присутствие может навлечь на них беду, что бы там не говорили высокие лорды.
Забавно. Было бы, не окажись на поверку так горько. Не то, чтобы Генрих жаждал купаться во всеобщей любви, но и тонуть в ненависти стало уже невыносимо. Неприязнь – не ненависть? Пока что. Но кто знает, когда она отважится шагнуть на следующую ступень? Впрочем, пожалуй, так было бы лучше. Ненависть – это вражда, а врагов хотя бы можно убивать. Прежде чем они разорвут тебя на части.
Иными словами, жизнь рядом с грядущей ненавистью не только утомляла, но и будоражила кровь… в те редкие минуты, когда от косых взглядов не хотелось завыть и вцепиться кому-нибудь в горло. Хорошо бы достопочтенному автору, вот только нельзя, они ведь теперь союзники. А бить союзнику морду Генриху Найтону воспитание не позволяло.
День, когда герцог Хайбрэй забрёл в часовню палаццо, прекрасным не назвал бы даже самый жизнерадостный и недалёкий менестрель на всём свете. Несмотря на лето, уже теснившее весну по всем фронтам, утро двадцать третьего мая выдалось не по орллевински прохладным и даже пасмурным. Тучи ещё раздумывали, пролиться им дождём или же достаточно будет просто помучать Авелли своею угрозой какое-то время, однако их тень уже легла и на город, и на палаццо герцога Найтон, когда кузен вышеупомянутого (тоже герцог и тоже Найтон, но какое тучам до этого дело?) нерешительно замер на пороге часовни. По официальной версии еретику туда ход был заказан. В него должна была ударить молния, охватить божественное пламя, ну или чего ещё вправе были ожидать добропорядочные орллевинцы от Отца-Создателя? Впрочем, никого из них поблизости не было – Генрих нарочно окинул внимательным взглядом весь внутренний двор, не пропуская ни одного закутка, где могла бы укрыться замешкавшаяся прислуга. Не то, чтобы ему не хотелось давать повода для очередных пересудов (клеветой меньше, клеветой больше – люди Грациани, занятые пропагандой, назвавшей его еретиком и пособником ведьм, не даром ели свой хлеб), просто… он и без того слишком редко захаживал в дом господень, чтобы устраивать балаган из этого своего визита.
Дощатый пол часовни скрадывал шаги Генриха, пока он преодолевал короткий путь от порога до алтаря. Наверное, стоило припомнить слова молитвы, дабы обратить её к небесам, да вот, как назло, в голову ничего не приходило. Быть может, он и впрямь еретик? И уже боги, а не люди, указывают блудному сыну на сей бесспорный факт, лишая его голоса аккурат тогда, когда он вознамерился поговорить с ними?
«Я спасал брата. Свою кровь и своего короля, – невесть почему вдруг подумал Генрих, устремляя взор к монументальной фигуре Создателя. - И, доведись мне вновь встать перед подобным выбором, я поступил бы так же. Разве не заботе о ближних и нерушимости кровных уз учишь нас ты?»
Неуклюжая молитва. Равно как и визит. Тем более, что боги не ответят ему. Они вообще крайне редко сообщают свою волю людям, ну а когда это всё же случается – выбирают безгрешных и непоколебимых в своей вере. Непоколебимых?.. Значит ли это, что сам Генрих принадлежит к сомневающимся? Нет, наверное, нет, но…
…Одним из излюбленных развлечений случая является прерывать поистине непростые размышления на самом интересном месте, дабы размышляющий ещё нескоро сумел восстановить утраченную нить. Если вообще сумел бы. Генрих так далеко в будущее не заглядывал. Тем более, что досада, уколовшая его при звуке чужих шагов, сыграла с герцогом Хайбрэй поистине неудачную шутку, вынуждающую акцентировать внимание на будущем самом что ни на есть ближайшем. А заодно и на том, как ему выпутаться из глупейшей ситуации, в которую Генрих загнал себя сам, решив укрыться не где-нибудь, а в исповедальне. И даже на скрытую враждебность орллевинцев её не спишешь… Быть может, боги сжалятся над Его Светлостью и уведут свою более прилежную паству из часовни, минуя сей закуток?
Не сжалились. Впрочем, Найтону ли предъявлять небесам претензии, учитывая, сколько ему уже было прощено?
«Простите меня, Святой Отец, я согрешила».
Тихий голос показался Генриху бесцветным и даже как будто бы переломленным надвое. Словно бы раньше он предназначался для смеха и песен, для признаний в любви и вдохновенных бесед ни о чём и обо всём сразу. Ну а теперь – лишь для молитв и «прости» всех оттенков и вариаций. Сломанный голос. Сломанный цветок. Ни то, ни другое уже никогда не будет прежним, даже если заботливые пальцы сложат две части вместе и перевяжут своею лентой.
Наказание за грех или нечто иное? Скорее всего. Потому как нужно ещё постараться, чтобы так нагрешить.
Забавно. Нет, правда, забавно! Совсем недавно в этих же стенах Генрих оправдывал жизнь, не желая раскаиваться в ней даже пред алтарём. Ну а теперь Её Пока Ещё Светлость (чтобы сопоставить медно-рыжие волосы, большой срок беременности и испытания с образом леди Грациани, о скором аннулировании брака которой Генриху ужк было известно, пусть бы пока он и был всего-лишь намерением, много ума не надо) просила за жизнь прощение. Ну а тот, кого ей и следовало «благодарить» за новые испытания (развод, которому Генрих пообещал поспособствовать – опять-таки, не трудно догадаться), находился за перегородкой священника и слушал исповедь, не предназначенную для его ушей.
«Что мне сделать, чтобы все это закончилось?»
Отличный вопрос. Жаль, ответ на него и впрямь могут знать лишь боги, но никак не…
«Кто Вы? И что Вы здесь делаете?»
Кхм… Ещё один отличный вопрос. Вот только на сей раз свалить ответ на Создателя не получится.
С трудом поборов смущённую усмешку, Генрих выбрался из исповедальни, после чего протянул руку рыжеволосой.
- Не тревожьтесь, миледи, я Вам не враг. – Ну, это как посмотреть, учитывая неопределённость между Орллеей и остальной частью Хельма. - И не причиню вреда. – Действительно. Строго говоря, аннулирование брака никакого физического вреда ей не нанесёт, ну а душевные страдания слишком эфимерны, чтобы рассуждать о них в условиях возможной войны. - Простите, что ввёл в заблуждение, у меня и в мыслях не было выдавать себя за Вашего духовника и вмешиваться в таинство исповеди, я всего лишь… хотел побыть в одиночестве, – неожиданное признание сорвалось с губ прежде, чем Генрих понял: сказанное им – правда. Одиночество. С одной стороны в Авелли у герцога Хайбрэй его было предостаточно, но с другой… одиночество должно быть тихим. Даже шёпот за спиной может уничтожить его, словно беззаботную улыбку ребёнка. - Полагаю, не ошибусь, если предположу, что Вы – леди Лукреция Грациани? Позвольте представится: Генрих Найтон, герцог Хайбрэй и… – лорд-регент Хельма? Увы. - …кузен Его Светлости. Жаль, что нам с Вами не довелось познакомиться при более приятных обстоятельствах.

Она боялась. Несмотря на попытки совладать с собой, страх рыжеволосой ощущался Генрихом столь же отчётливо, как и приближение грозы по пронизанному свежестью воздуху. Боялась не его самого, но сложившейся ситуации, что приоткрыла завесу тайн молодой растерянной женщины, чьи вчерашние страхи не идут ни в какое сравнение с действительностью сегодняшнего дня. Странная штука жизнь. Странная и страшная. Этакая своеобразная подготовка к тому, что ожидает каждого из живущих по другую её сторону.
«…хорошо о Вас отзывался, несмотря… ни на что».
- Что Вы имеете в виду? – несколько рассеянно полюбопытствовал Генрих – как раз в этот миг ему послышался обрывок разговора, проникший в часовню непрошенным гостем. Таким же, каким был он сам. Не только под сводами сей обидели, но и во всей Орллее. Это сводило Найтона с ума, медленно и неотвратимо. Словно гноящаяся рана, что с каждым ударом сердца приближает к смерти, которая с ухмылкой глядит на лекарей, беспомощно разводящих руками, из зеркал и окон. - Почему он должен был отзываться обо мне иначе? – Недавние воспоминания (как из Элшира, так и из Орллеи) встали перед глазами. Воспоминания и обвинения. Сперва в убийстве, затем только лишь покушении… «Только лишь»?! Проклятие, да это самая бесполезная оговорка на свете! Во всяком случае, применительно к «здесь и сейчас». Усилием воли отогнав прочь малодушное желание вернуться в своё укрытие и запереться там изнутри (даром, что засовов исповедальня не предусматривает), Генрих пристально взглянул на леди Грациани. Пока ещё герцогиню всё ещё мятежной Орллеи. - Ах да, я помню… – Это воспоминание не из тех, что удастся стереть из памяти. Чем больше пройдёт времени, тем сильнее оно будет врезаться в память, и тем более ярким видением будет вставать перед глазами. Словно одна из тех болезней, которые не убивают человека, но и не покидают его на протяжении всей оставшейся жизни, словно в насмешку над всей лекарской братией могущей длиться сколь угодно долгой, даже с претензией на полноценную. - Орллея считает меня виновным в Вашей смерти, миледи. В покушении на беременную женщину, далёкую от политики и закулисных игр. Человек, способный на такое, должен не иметь принципов. Зато подлости в нём должно хватить на целую армию подонков. – Голос против воли окрасился чем-то, отдалённо напоминающим горечь, отчего каждое слово герцога Хайбрэй получалось хлёстким, словно удар кнута, и колючим, словно зимняя стужа, что вскользь касается неосторожно обнажённой кожи. Видят боги, он не желал зла этой напуганной рыжеволосой девочке, что, даже не смотря на беременность, не выглядела взрослой женщиной, но до чего же мерзкое ощущение! Настолько, что никакое время не способно примирить с ним. Она не виновата… ну а он – виновен?! Не суть. Да, пожалуй, что именно так. - Скажите, леди Грациани, что думаете Вы сами? Тоже считаете, что это я отправил по Вашему следу наёмных убийц?
Этот вопрос прозвучал устало. Даже слишком, отчего герцог Хайбрэй недовольно нахмурился, ну а затем уселся на одну из скамей. На миг спрятал лицо в ладонях, а после сложил их перед собой, как для молитвы, устроив локти на спинке другой скамьи. Наверное, следовало сперва усадить даму, но… проклятие, неужто во всей Орллее не существует места, где можно укрыться от вездесущих правил? Да вот хотя бы эта часовня. Чем не исключение? Тем более, что скамей в ней много: захочет – сядет сама. Хоть рядом, хоть в противоположном углу. Какое это, в сущности, имеет значение? Да никакого…
- Простите. Не стоило мне заводить этот разговор. Ваши мысли принадлежат лишь Вам, я не вправе требовать, чтобы мне их открыли. Полагаю, уверять Вас в моей невиновности тоже будет излишним… - «…люди устроены так, чтобы верить в то, что им хочется. Ни Вы, ни я не являемся исключениями».
«Я хочу попросить у Вас прощения…»
Ну вот, и она тоже. Кажется, просить прощения становится заразно. Впрочем, у каждого, будь он хоть герцогиней, хоть принцем крови, хоть нерадивым капелланом, оставившим вверенную ему часовню ради мирских дел, есть, за что просить прощение. Быть может, не так уж это и плохо? Умение смирить гордыню и склонить голову не потому, что слаб, а потому, что силён – не это ли делает нас людьми, отличая от хищников животного мира?
«… и попросить о том, чтобы то, что было сказано сегодня, не достигло ушей моего супруга».
- Ну, разумеется, – едва заметно улыбнулся Генрих, жестом указывая на скамью. Сидеть в присутствии женщины не позволяло воспитание, но и сил на то, чтобы подняться, Его Светлость в себе не находил. Чем бы там не закончилось это их отделение, Хельм никогда уже не будет прежним, равно как и сам Генрих Найтон. Что-то стремительно менялось вокруг него, и это что-то, крюком для разделки мяса зацепив душу, выворачивало её наизнанку, неумолимо меняя и его самого. Ну а в качестве платы за столь сомнительную «услугу» тянуло силы, загоняя герцога Хайбрэй в трясину безысходности. За этими дверями и он, и леди Грациани вновь наденут свои маски, но под сводами небольшой домашней часовни… где, как не здесь, побыть самими собой? - Ваша тайна умрёт со мной. Равно как и проявления вашей слабости. Предположу, что все вокруг твердят Вам о том, насколько сильной Вам должно быть, с каким смирением встречать удары судьбы, подставляя другую щёку… Знаете, никогда не понимал этой заповеди. По моему мнению, из всего нужно выносить уроки. Даже из пощёчин. Особенно, если бьёт тот, от кого меньше всего этого ожидал. Полагаю, Вы не хуже меня знаете, что оплеуха – это совсем не больно, только унизительно. Но тот, кто уже однажды поднял на человека руку, сочтя его достойным этого обидного унижения, в другой раз будет держать в ней кинжал. Так не лучше ли быть готовым к тому заранее? Хм… так вот в чём смысл, ну или же хотя бы часть смысла? Признаться впервые думаю о заповеди в таком вот ключе. Думаю, и всё равно не понимаю её до конца. А Вы, леди Грациани? Предпочтёте подставить другую щёку или уклониться?
Видят боги, причиной рассуждений был не Андрес. Наверное, просто место оказалось подходящим для такой вот философии. Видят боги?.. Возможно, они и впрямь всё видят. И знают. Да только вот с людьми своими знаниями делиться не спешат. Максимум даруют утешение. И от одиночества защищают. Другое дело, что не всегда. И не всех.

«Прошу понять меня верно, Ваша Светлость…»
Отличная просьба. Нет, в самом деле – отличная. В мире, которому с первого дня жизни принадлежали как Генрих, так и леди Грациани, было слишком много условностей для того, чтобы искренность, о которой упомянула рыжеволосая, без труда могла захлебнуться в водовороте лжи и недомолвок. Наверное, хорошо, что мир этот остался за дверями небольшой часовни, где, кроме них двоих, больше никого не было. С едва различимым треском горели свечи, отбрасывая дрожащие тени на фигуру Создателя, в воздухе витал ненавязчивый аромат благовоний, а простая деревянная скамья, на которую в конце концов опустилась и герцогиня, казалась Найтону мягче любого из кресел, в которых ему доводилось сидеть когда-либо прежде. Умиротворение. Кажется, это слово подходило происходящему вернее всех прочих. Равно как и неспешные рассуждения – совсем ещё молодой женщине с волосами цвета осенней меди.
«…я имела в виду именно то, что волею судьбы вам пришлось оказаться по разные стороны».
«По разные стороны чего, миледи? Баррикад? Откуда они взялись на границе между Хайбрэем и Орллеей? Добра и зла? В таком случае, кто из нас кто… и за какие провинности роль зла досталась именно мне? – Отстранённо подумал Генрих, на миг закрывая глаза, а после – вновь устремляя взор к замысловатому танцу пламени. Правду говорят: на огонь можно смотреть бесконечно. - И что за судьба такая, пошедшая наперекор многовековым устоям? Или же то не судьба, но люди?»
Разумеется, ничего из этого он не произнёс вслух. Элшир, а затем Авелли измотали Найтона по части переговоров столь сильно, что он скорее бы добровольно положил голову на плаху, чем ввязался в очередную бесконечную дискуссию на тему «кто виноват и что делать?».
«Моя тетя умерла от горя, узнав, что ее дочь, которая находилась в нашей семье, останется здесь».
- Ваша тётя? – Память не пожелала добровольно идти на контакт, однако герцогу Хайбрэй всё же удалось вытрясти из неё кое-какие уроки генеалогии, сводящие его с ума в детстве. - Если не ошибаюсь, Ваша мать из Хайгарденов, следовательно, речь идёт о дочери графа Йелоншира? Но что мешало ей вернуться обратно? – Даже после закрытия границ по решению Зимнего Совета казалось чем-то из ряда вон выходящим, чтобы леди Хайгарден не сумела вернуться домой по вине короны. Тем более, что леди Вентури – истинная орллевинка – без проблем пересекла границу ради визита в столицу. Леди Вентури… быть может, ему следовало принять решение за неё, во всеуслышание объявив Элшир – северным графством? Но чем Хайбрэй тогда отличался бы от Орллеи, отказав Её Сиятельству в выборе? Впрочем, к чему перебирать в уме варианты прошлого, коль скоро оно уже осталось за спиной? Тем более, что слова леди Грациани отчего-то не давали Генриху покоя. Было в них что-то… не то, чтобы совсем уж неправильное, но и не желающее вот так вот с ходу укладываться в голове. - И почему… нет, простите, я не понимаю. «Умерла от горя»? Как если бы её дитя оказалось в руках врагов? – Безумие, Отец-Создатель, это же чистой воды безумие!.. Что бы там не думал Генрих об орллевинской «свободе и независимости», его пропаганда работала, словно часы. Словно крайне лояльные к западу часы, без устали заменяющие «предательство» на «ошибку» если не в сердцах, то хотя бы в умах северян.
«Мы все потеряли что-то в этом противостоянии».
«Всё так, миледи. Вопрос в том, а стоило ли оно того? Стоит ли? И как оценят потомки, когда… а, впрочем, историю пишут победители. Не мы установили это правило, не нам его и менять».
К слову, об истории. Не о глобальной, а о недавней, причастность к которой вменили ему самому. Ещё недавно Генриху казалось, что мнение леди Грациани о его причастности к покушению никоим образом не тронет его, даже вздумай Её Светлость осыпать его проклятиями, через слово называя убийцей. Однако осознание того, что рыжеволосая не считает его способным на подобную запредельную низость позабытой теплотой отозвалось внутри.
Холодно… Генрих впервые понял это столь отчётливо, но с того самого дня, что он вошёл в элширский шатёр, в жаркой Орллее ему всё время было холодно. И лишь теперь, в этой лишённой всякого смысла беседе, он понемногу начал согреваться. Быть может, боги всё же решили ответить ему?
«Мне действительно жаль, что мы с Вами познакомились позже, чем оказались по разные стороны».
- По разные стороны чего, миледи? – Всё же решился спросить Генрих, не пытаясь скрыть глухую тоску в голосе наигранным безразличием. Говорят, что отчаянию  не место в доме господнем, но как быть, если оно по-хозяйски обосновалось где-то в глубине сердца с того самого дня, как умер отец, а занявший его место Чарльз, словно капризный ребёнок, принялся разрушать всё вокруг, грозя сделать лучше потому, что… а просто так?.. И эта его игра зашла столь далеко, что Генрих сидит сейчас в маленькой орллевинской часовне, не зная, как ему поступить, чтобы мир перестал… сходить с ума? Да, пожалуй, что так.
«Боги не посылают нам испытаний сверх того, что мы можем выдержать? Быть может. Выдержать-то я смогу, но исправить? Был бы жив отец – он знал бы, как поступить».
«У меня никогда не было достаточно сил для того, чтобы ответить на удар судьбы и противостоять ей».
Забавно. В некотором смысле, Её Светлость думает в унисон с герцогом Хайбрэй. Или во всём «виновато» место, внушающее людям беспомощность перед богами и их волей?
«Считается ли ответом то, что я выжила в тех событиях? Или то, что и второй раз мне удалось обмануть смерть?»
- Полагаю, можно сказать и так, – едва заметно улыбнулся Генрих. - Хотя, если уж мы взялись говорить начистоту… я могу ошибаться, но мне кажется, спасение Вашей жизнь – заслуга тех, кто был подле Вас. Ваша собственная заслуга состоит в том, что Вы сумели внушить им любовь и, как следствие, желание уберечь Вас от беды сверх того, что предписано долгом. Эти люди – Ваше сокровище, леди Грациани. Но ответ судьбе… Простите, но мне не кажется, что Вашей судьбой было умереть.
Впрочем, о судьбе ли речь?
«Ваша Светлость, о какой именно оплеухе Вы говорите?»
- Признаться честно, миледи, ни о какой конкретной, – негромкий смех сорвался с губ. Слишком чужой и слишком забытый, чтобы Генрих мог с уверенностью назвать его своим. - На самом деле их было достаточно в моей жизни, и каждая настолько особенная, что невозможно выделить какую-то конкретную, не умалив значимости остальных. Но сейчас ближе всего мне, пожалуй… Скажите, леди Грациани, Вы бывали при дворе? Доводилось ли Вам быть представленной Его Высочеству Чарльзу? Или Его Величеству… – На самом деле, титул в данном конкретном случае роли не играл. Разве что у принца имелся сдерживающий фактор в виде короля Генриха, не позволяющий Чарльзу явить себя миру во всей красе. - Скажите, что Вы о нём думаете? - Данный вопрос никоим образом не влиял на повествование, но отчего бы и не полюбопытствовать, если представилась такая возможность? Выслушав ответ рыжеволосой и задумчиво качнув головой, Его Светлость продолжил, никак не комментируя слова леди Грациани и не сравнивая их с собственными воспоминаниями о брате. - Все видели Чарльза разным: кто-то смелым новатором, кто-то упёртым фанатиком, кто-то сильным лидером, какого не хватало Хельму, кто-то погибелью многолетнему миру, что был установлен до него… Каким Чарльза видел я? Даже невзирая на то, что мы с Вами взялись говорить откровенно, я не сумею ответить на этот вопрос. Да и не должен, наверное. Каждому дому нужен наследник, – взгляд серых глаз на миг коснулся живота леди Грациани, - а лучше – не один. Ведь если с первенцем, упаси Защитница, что-то случится, знамя с родовым гербом должен будет подхватить второй сын. Или третий. Или… в общем, Вы не хуже меня знаете, как всё это устроено. Но королевская семья всегда жила по иным правилам: второго сына воспитывали не как замену первому, второго сына воспитывали в подчинении. Что бы я не думал о Чарльзе, о его решениях и поступках, я не смел его осуждать – мог лишь советовать и предостерегать. Знаете, он даже не обязан был слушать… строго говоря, он и не слушал! А именно этого мне всегда и хотелось. Не подавить его волю, не занять его трон, не превратить в марионетку, становясь тем, кто будет дёргать за ниточки, - просто быть услышанным собственным братом. Люди – странные создания, не так ли, леди Грациани? Мы очень часто желаем того, что не способны получить, а взамен, – легко поднявшись со своего места, Генрих подошёл к алтарю, на котором вот-вот должна была истаять струйкой дыма одна из свечей. Наугад выбрав одну из нетронутых, герцог поднёс её к угасающий, в самый последний миг подхватывая огонь и возвращая его на алтарь, - судьба щедро отвешивает нам оплеухи. То ли в наказание, то ли в назидание. До тех пор, пока мы молча их сносим, не пытаясь ни уклониться, ни дать сдачи. Мой брат мёртв и похоронен, миледи, но я до сих пор иногда думаю о том, что было бы, если… а, впрочем, не важно. – Подняв глаза на Отца-Создателя, Генрих на какое-то время погрузился в свои думы, а часовня – в тишину. А после далёкий раскат грома разрушил и то, и другое: герцог обернулся к рыжеволосой, губы его дрогнули в короткой усмешке. - Я утомил Вас, миледи? Быть может, проводить Вас в Ваши покои или позвать кого-то, дабы моё общество не нанесло урона Вашей репутации?
Что бы там не говорил Андрес, для Орллеи Генрих Найтон был врагом – Адриано Грациани и его пропаганда постарались на славу. Герцогине, пусть бы даже она вот-вот обзаведётся приставкой «экс», в столь сомнительном обществе делать нечего.

- Вы правы, не припоминаю, – не стал лукавить Генрих в ответ на слова леди Грациани о придворной жизни её матери. И в самом деле, фрейлины его собственной матушки стали интересовать младшего принца куда позже того дня, как леди Хайгарден окончательно покинула двор. Особенно, одна из них, с которой… кхм, не время сейчас для подобных воспоминаний, да и не место. Прошлое – в прошлом и, чего уж там, в укромном уголке его памяти. В общем, там, где ему и следует быть. Вот бы и люди всегда делали лишь то, что следует… - Строго говоря, меня сложно назвать хорошим сыном, который много времени проводил в компании матери и, как следствие, её окружения. – Жалел ли Генрих об этом своём упущении? Скорее уж просто принимал, как данность.
А вот историю другой незнакомой дамы из рода Хайгарденов как данность принять не удалось. Пусть бы Генрих и постарался убедить себя в том, что чужие семейные дела не должны его касаться просто по определению. Каким местом думал лорд Грациани, запрещая племяннице вернуться домой? Уж явно не головой, потому как в этом случае напрашивался другой вопрос: для чего он поступил так, как поступил? Столь сильно разобиделся на родню жены за то, что те обвинили его семью в предательстве, что решил отыграться на не менее далёкой от политики, как Фйель от Балморы, племяннице? Но тогда следовало скомпрометировать леди Роуз, втоптав в грязь её репутацию, или организовать ей несчастный случай, дабы потом «насладиться» горем её семьи, что столь опрометчиво ставит клейма на Лореншире. Вот только у этого плана имелся один существенный изъян (помимо того, что сам план, созрей он в голове Грациани, был бы верхом идиотизма и бессмысленной жестокости): лорд Хайгарден оказался весьма осторожен в высказываниях относительно запада. В публичных высказываниях. Ну а какими выражениями он оперировал в личной переписке – не имеет значения. Ясно одно: Адриано Грациани – не вспыльчивый юнец, могущий усмотреть смертельное оскорбление в любом неосторожно брошенном на него взгляде. Тогда каким же был его расчёт?
Заткнуть рот Хайгардену, шантажируя его дочерью? Возможно, ведь, в конце концов, Генрих понятия не имел, к какой категории отцов принадлежал граф Йелоншира. Вот только словосочетание «заткнуть рот» весьма плохо вязалось с Его Сиятельством на Зимнем Совете, где Джозеф Хайгарден довольно горячо выступал за… войну с Фйелем. Так вот чего добивался Грациани? Заставить Хельм увязнуть в северной войне, дабы поддержать свой договор с Фэр-Айлом, в чём бы он там не заключался? Тень упала на лицо герцога Хайбрэй, заостряя черты и заставляя глаза потемнеть в тон неба, что уже принадлежало грозе за запертыми дверьми часовни. На какую ещё подлость готова была Орллея, дабы выставить подлецами тех, кого записала своими врагами? Деньги не пахнут – эта истина уже давно стала неоспоримой, но свобода… «свобода и независимость» Орллеи (если её и впрямь строили на лжи, подобной этой) смердела на весь континент, словно содержимое выгребной ямы. И лишь сами орллевинцы с улыбкой вдыхали сей сомнительный «аромат», на публику сравнивая его с благоуханием роз…
…оглядывая назад многим позже, Генрих Найтон вынужден был признаться себе: уже тогда чудом уцелевшие под палящим солнцем Элшира ростки надежды было не оживить даже самому искусному садовнику…
- Полагаю, она благополучно добралась в Йелоншир. – С заметной долей уверенности произнёс герцог Хайбрэй, усилием воли делая шаг прочь от гостеприимно раскинувшейся у ног бездны какой-то очень уж безнадёжной пустоты. Не время сдаваться. Ни сейчас, ни вообще. - Если… когда я вернусь домой, я выясню это наверняка и, если желаете, отправлю Вам весточку. Но, простите мне мою бестактность, Ваш отец как-то объяснил это своё решение? Мне сложно поверить, что графом Лореншира двигала обида, идя на поводу у которой он запретил девушке увидеться с матерью, чьё слабое здоровье ни для кого в обеих семья не было секретом. Такой поступок ожидаем от жестокого мальчишки, но уж никак не для того, кого на западе прозвали «орллевинским лисом». Возможно, это не моё дело, но когда слышишь подобную историю с неисправимыми последствиями, сложно остаться равнодушным. В жизни и без того хватает событий, от которых поневоле черствеет сердце.
И правда, о которой упомянула рыжеволосая, относится к их числу. Не сама по себе, конечно, а лишь то её отражение, что берёт на себя функции баррикад.
- Я всегда думал, что правда одна, разные – взгляды. – Видят боги, Генрих не собирался продолжать эту дискуссию. Спорить о правде всё равно, что диктовать природе свою волю, требуя поменять местами весну и лето: самонадеянно и безрезультатно. Вздохнув, герцог отрицательно качнул головой, давая понять собеседнице, что ответа он не ждёт. Они и без того перешагнули сегодня одну из важнейших границ высшего общества – ту, что отделяет откровенность от «так должно» и «так принято». Перешагнули, чтобы растерянно замереть в паре шагов с одинаково недоумённым выражением на лицах, потому как ни герцога Хайбрэй, ни герцогиню Орллеи никто и никогда не учил, что делать дальше.
«Как бы то ни было, неужели Вы и в самом деле считаете, что обе стороны не считают друг друга в какой-то степени предателями?»
- Помилуйте, миледи, я не настолько наивен, – устало улыбнулся Генрих, устраивая руки на спинке передней скамьи, дабы было куда примостить подбородок. Сама по себе поза казалась чертовски неудобной, но Его Светлости отчего-то было комфортно. - Людям свойственно считать предательством всё, что в той или иной мере отличается от их представлений. А где предательство, там и повод для войны. Именно поэтому я и стараюсь избегать этого термина… хотя бы в официальных речах. – Лицемерить и заявлять, будто бы он ни разу не думал о «свободе и независимости», как о предательстве, Найтон не стал. Без маски ему слишком легко дышалось, чтобы раньше времени надевать её обратно.
А вот слова о закрытых границах, что леди Грациани невольно или умышленно поставила в один ряд с так называемыми «причинами» отделения, и породившими раскол, едва не рассмешили Найтона. Благо, губы отказались складываться в усмешку, а то ведь пришлось бы всё объяснять. Но всё же любопытно: леди Грациани единственная, кто не видит альтернативы закрытым границам, или же никто на западе не отдаёт себе отчёта, что Хельм запер на границе войну, на которой с пеной у рта настаивал тот же Хайгарден, пусть бы и указывая в другом направлении? Увы, но последнее ничуть не удивило бы герцога: за последние месяцы у Орллеи вошло в привычку жалеть себя и демонизировать корону. Хвала богам, хоть историю переписывать не начали… пока. Отец-Создатель, до чего это всё… И история рыжеволосой девочки, готовящейся подарить миру новую жизнь, но при этом не имеющей понятия, чего ждать от её собственной, вписывается в происходящее до отвращения органично. Так не должно быть! Но так есть. И так ещё будет…
Ну а потом «свобода и независимость» перемелет всё и всех. А истинные враги охотно добьют уцелевших.
«…это не способствует тому, чтобы придти к миру, простите».
- А что способствует, как Вы думаете? – Вопрос сорвался с губ сам собою, но, даже не смотря на поспешность, Генрих ни на мгновение не пожалел о нём. Мужчины привыкли договариваться о мире или войне между собой, однако мнение женщины… о том, что оно способно удивить и заставить задуматься, успел поведать герцогу Хайбрэй пример леди Вентури. Так отчего бы не выслушать ещё одну женщину, позабыв о том, что ему, как и всякому мужчине, положено глядеть на неё со снисходительным «да что ты можешь знать…»?
Между тем разговор коснулся судьбы. Или это судьба коснулась разговора? Чужая, равно как и само это место. Во всяком случае, для Генриха Найтона. Быть может, оттого рассуждать о ней было проще, чем строить далеко не радужные догадки относительно собственной? И вовсе не потому, что людям обычно плевать на чужую жизнь, если та напрямую не касается их, а… просто проще и всё тут. Наверное, и саму часовню – малую обитель Создателя и Защитницы – не стоит сбрасывать со счетов.
- Что было бы Вашей судьбой? – Задумчиво повторил герцог Хайбрэй, намеренно игнорируя пассаж о смерти и неудобствах. - Полагаю, ни мне, ни кому-либо ещё не дано знать этого наверняка. Как говорится, человек предполагает, а боги располагают. Но… мне кажется, Ваша судьба сейчас находится в Ваших руках более, чем когда-либо прежде. Насколько я знаю своего кузена, он сделает всё, о чём бы Вы не попросили, дабы загладить вину за… то, что предстоит вам обоим. Дело, что называется, за малым: понять, чего Вы хотите от будущего. Как для себя, так и для ребёнка, которого носите. Подумайте, леди Грациани, как следует подумайте. Но мой Вам совет: вычеркните из этого списка «умереть и не причинять неудобства». Мне доводилось быть свидетелем множества откровенно дурацких идей, но эта определённо лидирует среди них. Неудобства, сколь бы велики они не были, конечны, а вот смерть, увы, нет. Особенно для тех, кому выпадет оплакивать Вас.
Дождавшись, пока с зажжённой им свечи на алтарь упадёт первая капля расплавленного воска, Генрих вернулся на своё место и вновь примостил подбородок на скрещенных руках. Воспоминания рыжеволосой о его брате растаяли вместе с дымом погасшей свечи, и воскрешать их в собственной памяти, вновь перехватывая эстафету, Генрих не намеревался. Хватит уже с него Чарльза, а леди Грациани мёртвый король так и вовсе не нужен. Тем более, что…
«…останусь с Вами еще немного, если вас не утомила я».
- Не утомили, ничуть. За всё время, которое я провёл в Орлее, Вы – первая, с кем я говорю… вот так вот, по-настоящему.