Дождь как всегда пришедший в эти земли, лил уже который день. Лишь изредка расходились до тусклых просветов серые плотные облака, чтобы после небольшой передышки снова заплакать своими чистыми слезами. Уже после первых суток дороги превратились в месиво грязи, и копыта коня врезаясь в податливую вязкую землю, вытягивали из мышц животного куда больше сил, чем обычно. Тонкие ноги его, живот и бока были плотно покрыты грязью, хотя дождь нещадно молотивший сверху с разной интенсивностью постоянно смывал не успевающие засыхать капли, ибо брызги взлетали снова и снова. Высокие ботфорты мужчины были покрыты грязью так же плотно и были столь же мокры - даже плотная коровья кожа, покрытая и пропитанная воском казалось начала промокать под непрекращающимися потоками. Плащ уже давно прикрывал лишь от ветра насквозь промокшее тело, вода заливала за ворот, находила щели снова и снова, когда на всем скаку разлетались полы. Длинные черные волосы давно слиплись в небрежные пряди и тяжело подлетали на скаку идущего тяжелым галопом коня. Гнедой был весь в мыле, но из за мокроты шкуры этого невозможно было разобрать невооруженным взглядом, кроме того уже давно солнце скрылось за лесом и густая темнота окутала дорогу.  Из за туч звезды были недоступны, и лишь чутье лошади помогало избежать возможности заблудиться.
В какой то из моментов гнедому Хаосу надоело месить грязь и он свернул на траву, нырнув вниз с холма.  Наличие частого подъема и спуска ярче любых карт говорило всаднику о том, что скоро покажется величественный замок Мортеншира, копия замка Морт. Правильнее было называть этот – в котором он жил всю жизнь – Мортен, но созвучное с «Смерть» в переводе, поэтому сам Адемар не любил это название. Готический ансамбль, окруженный рвом и каменной стеной стоял на высоком холме, практически на фоне гор и лесов, и подход к нему с низины был затруднен. Лишь искусственная насыпь через болотистую низину связывала последний холм и Мортен, подводя прямо к подъемному мосту через ров. Неприступный бастион, мрачное и темное сооружение, и мать писала с Мортшира, что у нее чувство из за их схожести, будто и не покидала дома.  Просторный внутренний двор оплетался улочкой подсобных строений, и выводил к дороге к самому замку, самый высокий шпиль с башни которого сейчас будто вонзался прямо в небеса, развивая по ветру герб дома де Мортен. Преодолев очередной холм, не начинающий мерзнуть от ночной прохлады лишь за счет постоянной работы мышц корпуса и ног, граф увидел – прищурившись – впереди в лунном луче знакомые очертания, на темном фоне дрожали мелкие яркие всполохи. Факелы часовых на стене. По ночам мост всегда должен был быть поднят по личному распоряжению хозяина, и Адемар – пустив Хаос в нетерпеливый карьер по насыпи, отчего мелкая галька даже вылетала из под копыт, - пригнулся к шее коня, чтобы облегчить тому бег….
Резко затормозив, отчего гнедой встал на свечу дважды, у самого края насыпи, Адемар прокашлялся, обнаружив что осип от прохлады и влаги, и окрикнул ответственного за дежурство часового своим низким зычным голосом. Как водится, с такого расстояния не так удобно разговаривать и обмениваться паролями, поэтому Адемар просто снял капюшон подставляя под проливные струи лицо. Бледная мокрая кожа и темные круги под глазами все же не скрывали достаточно для сомнений знакомые страже черты, да и голос было трудно спутать. Однако, когда со скрипом цепей мост опустился, и граф въехал по нему внутрь, то увидел отряд стражи – не доверяют на слово, хорошо. В свете уже опознав окончательно в госте графа, они приветствовали его и вернулись к исполнению обязанностей, а Хаос не дожидаясь разрешений, затрусил к подъездному крыльцу. Скинув повод в руки мальчишке-помощнику конюха, который явно спал и вскочил спешно, протирая глаза, когда заслышал цоканье прямо подле себе, Адемар перекинул ногу через седло и соскользнул вниз. И едва не пошатнулся, почувствовав ноющее напряжение в мышцах уставших от столь долгой и непрерывной нагрузки. Тем не менее, прежде он раздал список указаний по уходу за конем и свирепо сверкнув глаза в подтверждение того, что лучше не отступать от инструкций ни на дюйм, только тогда двинулся вверх по мощеной улице к парадному входу.
Упершись в массивные двери руками он резко толкнул их внутрь, распахивая настежь.  И шагнул внутрь парадного зала, покоящегося в сумраке, роняя с одежды обильные капли на пол. Только сейчас он понял как устал, и каждое движение отзывалось тягостной мукой.
- Какого дьявола! – рявкнул он и эхо разнесло гулом возмущение хозяина по всем коридорам. Адемар был зол, и его мало волновало что никто не ждал хозяина сегодня в столь поздний час. В такие моменты его настроение требовало абсолютного угождения – ожидания в любую секунду дня и ночи, если на то пошло. Скинув давящий камнем вниз плащ, с которого не капало – лило, он наконец сполна ощутил холод, схвативший все тело. И чихнул.  – Велел же хорошо топить в такую погоду. – ворчливо сам себе под нос пробормотал граф, дернув плечами.  – Не хватало заболеть в собственном доме…. – и развернулся, чтобы закрыть двери. Главный зал, в котором он пребывал сейчас, был большим. К нему спускались две лестницы с верхних этажей, а под ними прятались коридорчики. Большой камин в левой части еще пах золой, но очевидно был потушен к ночи.

Дана не слишком понимала в этикете. Ее познания заканчивались на том, кто кому и в чем подчиняется. Она знала кто она и кем может быть. Знала кто может быть ей другом, а кто нет. Она умела держать язык за зубами, когда непосредственно ее не спрашивали. Создавать вид мебели, когда разговор шел о вещах ее не касавшихся. Но не умела разобрать, что плохого в том, чтобы оказать помощь человеку, если не близкому, то хорошо знакомому.
За несколько месяцев проведенных рядом с ним, Дана научилась не пугаться его грозного рыка и нервных срывов. Она просто смиренно слушала и ждала, когда ярость уляжется и можно будет как ни в чем не бывало продолжать свои дела. Он был грозен, самолюив, но рук не распускал и Дана не боялась более быть покалеченной. Больше всего на свете ее пугало остаться калекой.
Принявшись за знакомое ей дело - встречу графа - она меньше всего думала о том, дурно она поступает или хорошо. Ей просто хотелось, чтобы граф чувствовал себя дома уютно. А кому будет уютно в холодном помещении, в мокрой до ниток одежде, под чечетку стучащих зубов. У графа правда зубы не стучали пока, но ведь это только пока!
И несмотря на сопротивление графа, девочка настойчиво продолжала попытки усадить его и снять хотя бы сапоги, в которых хлюпала вода.
Появление миледи Аделины разрядило обстановку. Хотя Дана была совсем не против, если граф Монтишира сорвется и накричит на нее. Что с того? Ее забота состояла в том, чтобы быстрее наладить быт этого человека. Точнее, состояла раньше. Но эта роль была ей просто и понятна в отличии от новой - камеристки леди.
Ах, какая же она обворожительная! - думала Дана, глядя на свою госпожу без тени зависти. Манеры, голос. Девушка пыталась запомнить каждую мелочь. Иногда ей было просто странно находиться рядом с леди Алелиной. 
- Ах, миледи! - радостно закричала девочка поднимаясь в рост. Испачканная дорожной грязью льняное нижнее платье, она при этом терла руками. - Ну хоть вы скажите его сиятельству! Он не хочет расставаться с сапогами! А в них в пору лягушкам поселиться, так там мокро. И что за радость такая сидеть то в мокром! - досадовала Дана, ища поддержку хоть в ком-то. Она не понимала почему слуги делают что угодно, чтобы ничего не делать и кто тут вроде нее в охотничьем замке должен наводить порядок. Девочка молча показала рукой в сторону фигуры графа. Привидение утопленника да и только!
- А он еще и ругаться вздумал, - буркнула себе под нос девушка, как бы говоря "вы посмотрите, что на свете то делается" Но леди Аделина начала совсем не с того, на что рассчитывала ее камеристка.
- Ах пеньюар ..., - Дана как-будто только сообразила, что выбежала встречать графа почти раздетой, она рассеяно осмотрела себя и добавила, - не стоит его пачкать. Он такой красивый, а я вон уже вымазалась - и она по-детски провела ладонью по животу, еще больше размазывая грязь. Ей стало не ловко за свое поведение, так что хоть провались на месте. В большей степени от того, что уроки госпожи пропали даром под натиском неожиданной ситуации. И все же Дана не сдавалась.
- Да он сам, как привидение! Или утопленника или водохлеба. Или небеса его оплакивают уж больно рьяно - фыркнула она, но все же отошла в сторону, досадуя на всех и каждого. Она слышала, как граф делает вид, что рассержен расспросами о дороге и позволила себе улыбнуться.
- Нам же не все равно, - снова пробормотала она, - можете сердиться, сколько хотите. - чуть громче добавила она, когда граф бросился по ступенькам вверх, словно и правда убегал от них в свои покои. По крайней мере переоденется в сухое, - подумала она и тихонько улизнула на кухню. Разве ж знают эти глупые слуги, что подать графу. Что-нибудь не то точно наварят.

Нет. Он не забыл. Напротив каждодневно и еженощно думал о тех событиях, снова и снова. Снова и снова. До одержимости тем что нельзя было изменить – и сейчас уже поздно. В этом заключается коварство человеческого разума, который дает облегчение забвение одним и терзает вечными муками других, и Адемару не повезло быть в числе вторых. Он смотрел на девушку и думал о том, что в ее словах есть смысл. Он признавал это своей способностью к рассудительности и анализу, но своими эмоциями согласиться с ней не мог – это было выше любых сил хотя бы потому, что вынуждало признаться в одном: все эти годы он и только он сам был виноват в собственных страданиях. И никто больше. Но такие открытия слишком жестоки, их тяжело принять, и он не собирался – сейчас вот уж точно. Ему было проще винить ее, это вносило в жизнь хоть какой то неуклюжий смысл.
- Разумеется, - цинично просмаковав ответ, кивнул граф. Его губы растянулись в улыбке, которая часто казалась людям слишком зловещей, похожей на оскал дикого зверя. Точно еще чуть-чуть и вовсе зарычит, вгрызаясь в горло.  – Понимаю. Счастливые часов не наблюдают.  - Удачный брак – и говорили что по большой любви – с молодым красавцем-виконтом.  - Феерия чувств и страстей. – чем больше он говорил, чем больше капался в этих воображаемых грехах, тем больше распалялся до крайне степени ярости, что казалось совсем немного и вовсе чувство это вырвется наружу, проявившись мелкой дрожью в руках. – Где уж найти время на друзей… -  Ни тогда, ни сейчас видеть ее даже издалека, даже мысленно в чужих объятьях было невыносимо - но кто же стал бы жалеть чужие чувства, упиваясь до дна своими? Никто. И она не жалела. А он так часто об этом думал, что почти в мельчайших деталях мог вспомнить ненавистное лицо покойного виконта. О мертвых или хорошо, или никак – но де Мортен был морально не способен отпустить, забыть и оставить уже прах спокойно лежать в могиле. Для него ее муж был все еще жив, незримо стоял тут – меж ними или где то рядом – и все так же бешено ненавидим. В нем не было ничего такого, что не нашлось бы в Адемаре – кроме смазливости и молодости. Молодости… еще одна заноза, потому что время утекает, моложе он не становится. Понимаешь ли это ты хоть немного? Понимаешь ли, каким отчаянием наполняешь мою жизнь? Он так и не опустил руку, несмотря на ее прикосновение к плечу –и только поймал себя на мысли, что дрожит. Не от злости – хотя и она присутствовала в мотивах, - но от холода, ибо рука девушки дала отчетливо ощутить контраст температур.

- Вы дрожите, - с сочувствием в голосе заметила Аделина, едва только почувствовала это нервное содрогание чужого тела под своими пальцами. – Ничего удивительного, здесь холодно, а вы все еще в мокром, - с нотами заботливой матери попыталась она перевести тему на более насущные вопросы. Дядя и прежде имел свойство впадать в этакое ослиное упрямство не по поводу, но никогда его нападки не были в ее адрес, и это новое чувство ее, откровенно говоря, пугало все больше и больше. Глядя в его лицо, она  едва могла отогнать ощущение, что его руки сейчас попросту сомкнутся на ее горле. Он бы мог, подумалось девушке, в нем хватит силы. И сама испугалась своих мыслей, никогда прежде не посещавших ее в отношении этого человека, которому она всецело раньше доверяла. Слышать то, что он говорил, было и неприятно, и очень больно, будто ножом резали по сердцу, ведь она имела в виду совсем иное – смерть мужа, смерть своего ребенка. Вряд ли де Мортен понимал все ее состояние тогда, и все же… еще больнее было от того, что и его слова имели право на правоту. Она была в браке почти два года и, действительно, ведь не думала ни о чем другом, кроме своей семьи, мужа, сына и своих проблем. Погрузилась в них, в бредовые, надуманные глупой маленькой девчонкой, желающей, чтобы весь мир крутился вокруг, и не желала понимать, что в мире бывают проблемы и хуже. Почему она считала, что смерть жены переносится легче, чем горечь ее собственной утраты. Его супруга умерла при преждевременных родах, как Аделина слышала от матери, и ребенок тоже умер, и почему же его боль от этого должна была быть слабее? Ей сделалось так невыносимо, так ужасно, что не смогла сдержать слезы. И убрала руку с его плеча, спешно смахивая их рукавом. – Пойдемте лучше, вам нужно переодеться. – почти жалобно попросила. Давайте оставим эту тему, пожалуйста, граф, я не хочу, не хочу ее вспоминать дальше, это нестерпимо жжет мне душу. Я столько времени потратила, стараясь забыть, и не хочу, не могу переживать это снова! – хотелось ей воскликнуть во весь голос.

- Что такое? – фраза подразумевала обеспокоенность и заботу, но вместо этого звучало раздражение. Это известный ему отлично фокус, его любила жена – свести разговор на нет слезами.  Его раздражали те слезы, злили, приводили в бешенство – и в такие моменты не мог сострадать Лизе, мог только желать ударить ее, лишь бы заставить прекратить.  – Не нравятся мои слова? – он совершенно игнорировал ее слова, потому что не хотел их слышать. Эта милая заботливость о уставшем и озябшем родственнике – Создатель, до чего же прелестно! Хочется придушить тебя за это лицемерие, своими руками хочется. Не надо прикидываться, будто тебе так уж важно мое состояние – я уже понял, насколько лживы подобные пьесы.  – Но разве они не справедливы? – и повторил громче, с напором подавшись к ней. – Разве они не справедливы?! – и вот сейчас уже голос как никогда походил на озлобленное рычание.

- Справедливы, - тихо и смиренно, с тяжелым вздохом, призналась девушка, опуская голову так сильно, что почти коснулась подбородком ямочки меж ключицами.  – Но я прошу вас… - поднимая на него свои большие красивые глаза, блестящие от слез, почти умоляюще произнесла Аделина, к тому времени растеряв полностью и самообладание, и боевое задор, придавленная и разорванная этой яростью нападок. Это положение крайне угнетающе давило на чуткую натуру, и, что хуже всего, она интуитивно чувствовала пропасть, которая все больше и больше становилась между ней и ее былым близким другом. Но причину этого она не могла постичь в полной мере, записывая ее на то, что граф сильно был обижен на то, что она никак не поддержала его в трудную минуту жизни, на что он имел бы право рассчитывать. Да, она могла предъявить ему, что и он, когда умер ее сын, не спешил в замок Мид, чтобы согреть холодные от горя руки прикосновением дружбы и заботы, но не стала, все тем же чутьем предвещая, что эти претензии, возможно, оправдают ее, но окончательно уничтожат всю привязанность меж ними. И сдалась… - я не хочу ссориться, Адемар, - призналась честно, - не с  вами, не сейчас, - и поступил так, как всегда поступала в детстве, наплевав на все условности, и порывисто обвила друга за талию обеими руками, крепко прижимаясь и склоняя голову на плечо к нему.

Он почему то не ощутил желаемого чувства облегчения, услышав ее согласие с своими обвинениями.  И нервно моргнул, понимая, что потерялся сам в ситуации – и это лишь ухудшал жалобный, просящий тон Аделины. Она казалась такой несчастной, что это притупляло гнев несмотря на его силу. Хотелось против воли обнять ее и гладить по волосам, успокаивая шепотом всякой бессмысленностью в словах. Но она его опередила – и шокировала этим настолько, что первые несколько секунд граф стоял столбом в прежнем положении, будто скованный злыми чарами. Элизабет однажды попыталась так сделать – и была безжалостно отвергнута в своих попытках, которые он всем нутром счел омерзительными, и оттолкнул ее. Достаточно сильно даже. Но это была Аделина – и какой неведомой властью обладала она, что при всем клокочущем внутри недовольстве, раздраженности и злобе оттолкнуть ее не хотелось. Вздохнув, в конце концов с видом обреченного больного, мужчина поднял руки и опустил их расслабленно на спину и плечи племянницы, обнимая и ее в ответ.  Нужно было что то сказать, но ничего удачного на ум не приходило, он не просчитывал такой резкий поворот событий, ждал что девушка будет оправдываться, противиться – а на это речей не готовил. Мог бы сказать наобум и скорее всего глупость, потому что с языка так и рвалось нечто язвительное – но предпочел промолчать. Ты права, я тоже не хочу ссориться. Не хочу. Но и не ссориться не могу. И дабы точно удержаться от продолжения, опустил голову и погрузился лицом в каштановые локоны. И тут же снова вздрогнул мелко-мелко всем телом, которое – почуяв тепло – отчаянно к нему рванулось. Я же в мокром. И сейчас наверняка намочил и тебя… осознав это, резко отстранился, спешно.
- Пожалуй переодеться и правда стоит, - тихо и устало, потратив последние моральные силы на подавление собственноручно вскормленной ярости, скорее прошептал чем произнес Адемар, оценивая не слишком ли пострадала Аделина. Спустился взглядом по шее, вниз, на грудную клетку. Пеньюар имел несчастье слишком распахнуться – должно быть от ее порывистого движения – и граф почувствовал, что краснеет от открывшегося зрелища. Жаром тут же обдало все лицо и моментально согрелся, даже вспотел. И слишком спешно отвернулся, разворачиваясь к двери. – Встретимся внизу, миледи, - и почти сбежал к себе в комнату, чувствуя себя и неуютно и глупо, как малолетний мальчишка. Закрыв дверь своей спальни, ненадолго прижался к прохладному дереву спиной запрокинув голову и резкими движениями развязывая ворот рубашки. Нужно успокоиться.
Вниз к столу он спустился впрочем довольно скоро, подмечая что Аделина видимо не слишком его опередила, но уже внизу. Отдает какие то распоряжения слугам видимо. Переодевшись в привычную ему домашнюю одежду, а главное сухую, он сухо кивнул Дане, встретившись с ней взглядом в какой то момент – мол, все, хозяин явился, можно подавать. И даже позабыл, что своим же приказом избавил ее от подобной работы.