Чья фантазия дала название этому замку, оставалось для Адемара тайной. Почему предки прежних владельцев графства назвали это грубое каменное сооружение Хоуквингом, он не мог представить при всем своем воображении и однажды просто перестал ломать этим свой юный тогда еще разум. Осень вступала в свои права, и потому особенно мрачно смотрелись испещренные копытами земли покрытые буреющей травой и камнями. Открытая местность идеально подходила для его планов, в конце концов не просто прихоти ради еще дед обозначил Хоуквинг местом сбора перед выступлением на войну во славу короля… или своих собственных интересов.  На все поле бескрайнее до холмистых хребтов растянулись походные шатры и этот холмовой хребет был последним, что скрывало от глаз долину, с которой начинались земли соседей.  Так близко. Понимает ли кто вокруг, каким ядом будоражит это осознание кровь – достаточно лишь поднять руку, и окованный медью рог  эхом разнесет поминальный звон над равнинами. Вырастет за спиной живая молчаливая масса и сорвется вниз по холму, навсегда расчеркивая это никчемное родство. О чем думал его отец, когда женился на женщине из дома Миддлтонов? Что хайбрейские гордецы перестанут кичиться своей чистой кровью и позабудут навсегда былые распри? Видит Создатель, де Мортены с самого появления в этих землях старались быть ласковы с соседями, как полагается благородным и воспитанным гасконцам. Все смотрели на них криво. Все обзывали за спиной. Но проходили годы, и все смилостивились в конце концов – кроме этих гордецов.  Думал ли отец хоть когда нибудь, глядя с этого холма на этот помпезный замок в новомодном стиле, что виднеется вдали, что может отомстить за все гадкие речи полные яда в спину его семье? Конечно нет. У него не хватало решительности даже подумать о подобном….
Вороной Балерион, облаченный в кованый нагрудник и поножи, стоял смирно все это время. Вечер опускался неумолимо вместо с ветрами, приходящими с севера, и становилось промозгло и холодно. Но конь уже покрылся зимним подшерстком и не испытывал затруднения, возможно он и вовсе дремал, пока его всадник – пока еще не в полных доспехах, лишь в наплечниках, нагрудники и наручах – сидел каменным изваянием в седле и только ветер трепал черные волнистые волосы. Мрачный и холодный взгляд почти серых сейчас глаз был неукоснительно направлен на замок вдалеке – один ночной переход до него, не больше. Миддлтон слишком поддался новой моде, и перестроил дом красиво, но бестолково. Мид не выдержит и дня осады.  Даже если он велит своим сыновьям загнать коней до смерти, прежде чем те смогут прибыть в столицу и выпросят у короля – если выпросят – милости вмешаться, их родовое гнездо сгорит дотла кровожадным заревом пожара. По крайней мере в мыслях де Мортена этот замок полыхал – сейчас и уже давно. В это неспокойное время это конечно будет новостью века – сколько долгих лет уже не доводилось случаться такому, чтобы сосед вставал на соседа с оружием в руках, но это древнее право – и не малолетнему королю его учить, как этим правом пользоваться.
- Милорд! – все это время молчавший в стороне сопровождающий вдруг осмелился потревожить погруженного в размышления господина, и этому должна была быть весомая причина, но тот сказал лишь: - Смотрите!- и указал на дорогу, по которой несся меся грязь экипаж с слишком хорошо знакомым гербом. Ларно? Бледные губы сжались, лицо перекосила гневная гримаса, и резким ударом шенкеля в бока Балериона развернул коня к Хоуквингу.  И дал тому за покорность право на полной скорости рвануться вниз, взметая из под копыт комья грязи и оставляя в земле огромные рваные раны. Зеленый плащ поднимался на скаку, стелясь по воздуху, и многие из солдат заведомо поспешили убраться с дороги, точно издалека видя перекосившую лицо господина гримасу недовольства. Осадив Балериона у самой кареты, из которой уже вышла ее владелица, которую видимо услужливый управляющий замка проводил внутрь, чтобы не мерзла на этой сырой стуже, граф перемахнул обе ноги на одну сторону и легко спрыгнул на землю, оставляя поводья брошенными на луку. Балерион слишком дисциплинирован, чтобы уйти куда то без приказа всадника, а грум уже бежит сюда, чтобы господину была нужда ждать.
Кристиану привела в центральную залу, первую за массивной дверью парадного входа, как водится в таких старинных планировках. Там вовсю пылал очаг, и управляющий явно был одновременно и счастлив такой гостье, и растерян, раз старался угодить всеми силами. Но де Мортен угождать был не намерен, и на то спасибо стоило сказать, что гримаса почти исчезла с лица к моменту, когда твердой рукой распахнул дверь и вошел.  Захлопнул ее за собой и встал, не двигаясь. Глядя холодными, колючими глазами на соседку. Выслушал ее обращение. Потом вскинул руки, нервно и зло выдергивая фибулы из плаща, чтобы сорвать промокшую ткань с плеч и не глядя швырнуть на какую то лавку.  Потом снова повернуться к Кристиане и лишь потом медленно, почти покачиваясь на ходу точно не совсем трезвый, но выверяя каждый шаг двинулся к ней, опустив руки свободно вдоль тела.
- Как всегда, прекрасная и любезная, леди Ларно, - он говорил неторопливо и спокойно и в отблесках огня на его лице могло показаться, что губы ухмыляются. – Не каждая трепетная соседка позабыв все помчится на другой конец графства, чтобы обрадовать своего соседа заботой о его здравии. – Он двигался слишком медленно, и уже чуть склоняя голову набок, глядя искоса. И отблески пламени добрались уже до глаз. – Я тронут и польщен, миледи. И спешу не томя ваше беспокойство сообщить, что вас сосед абсолютно здоров. – На то, что она назвала его братом – он не среагировал, решив, что это какая-то фигура речи.  – Так что вы совершенно напрасно проделали этот путь, достало бы моей чести и простого письма. Если конечно только это и было причиной вашего приезда…. – и наконец остановился в шаге от нее, выжидая.

Страсть и безумие всегда будут стоять рядом, потому что так страсть – как не потеря контроля над эмоциями и желаниями, не безумие – но чувств? Всю свою жизнь от самого рождения его приучали развивать свой разум, быть способным просчитать в голове целую ситуацию надолго вперед, решать любую задачу и любой вопрос при любых обстоятельствах, и видит Создатель долгие минувшие годы он справлялся с этим довольно успешно. От ведения дел графства до военной акции, от письма другу, которое никогда не писалось ни на одно слово спонтанно, до убийства своими собственными руками своей собственной жены. Он был человеком крепко стоящим на ногах на этой земле и когда то верил, что нет в этом мире ситуации с которой он не справится. Усмехался на каждый сюрприз судьбы – решая его спокойно и обстоятельно. Но жизнь решила попытаться в последний раз – и в этот ударила целой выверенной комбинацией. Шаг – не помогает. Шаг – не выходит. Шаг- мимо. И вот она картина на ладони – Шах, дорогой граф. Шах – говорит жизнь и теперь усмехается она. Шах. Но еще не мат. И граф решается разыграть последний гамбит.
Промедление бывает подобно смерти.  Мид уже горел бы, но он почему то замедлился у самой цели. Кто то подумает, что тщеславный человек решил последний раз до дна вкусить наслаждение предвкушения собственной местью. Де Мортен не запретил бы так думать – никому, он и сам был бы счастлив так считать. Но причина была иной – и эту правду он тоже знал. Когда затрубит рог – объявляя атаку – Рубикон будет пройден. И нет пути назад – он развяжет кровопролитную и яростную схватку. И мидейвелширцев конечно нет шансов без поддержки соседей или королевских полков. Они будут биться отчаянно и смело, как всякий кто за своей спиной держит собственный дом, хозяйство, прячущихся под лавкой жен с полными ужаса глазами и обнимающих тихо скулящих детишек.  Но главное оружие в войне – не сила, не только сила, но – страх. Ледянящий сердца и умы ужас, который будет лететь впереди вселяя панику и ослабляя сопротивление.  Мидейвелширцы сражались при Фйеле. Мидейвелширцы со смаком пересказывали ужасы прохождения конницы – его конницы. Он сам в их глазах оброс легендами, как демонический дух из Преисподней. Если не Дьявол – то человек продавший оному душу. Он часто усмехался, слушая слухи даже на своей собственной земле – в них Адемар де Мортен становился едва ли не бессмертным.  Кто он для них там, по ту сторону холма будет в эту ночь? Демон? Вампир? Проклятый дух? Кем бы он не стал для них – он точно знает, кем станет для семьи Миддлтон тогда. Не потомком гасконских выскочек. Не лошадником. Не странноватым кузеном и дядей.  На утро завтрашнего дня он станет для них предателем и убийцей.
Он всегда считал Её – своей.  Всегда. Но считать – мало, необходимо хоть какое то обстоятельство подтверждающее это право.  Но ему с его неповоротливостью характера, с необходимостью взвесить каждое решение было никак не поспеть, не ухватить ветер – которым всегда была Она.  От первого поцелуя – до последнего он никогда не мог понять до конца, что ей движет, что управляет. Слишком быстро менялось настроение, состояние, поведение.  И он просто не успевал за нею, за ее переменами. И потому всегда оставался позади, вынужденный держать свои эмоции заточенными в внутреннюю клетку и только копить их и копить, из года в год. Но клетка давно переполнилась, засовы треснули и пошла вниз с гор лавина, обрушившаяся на него же самого и сбившая с ног на землю. В глубине души он не хотел лишать ее дома и столь любимых ею родных, всего лишь хотел чтобы Она наконец осознала – игры кончились, потому что один из игроков играть уже больше просто не способен. Ни один хоть сколько либо гордый человек не способен вечно стоять на коленях – а он был поставлен последние месяцы без всякой на то жалости и это ему не нравилось до ощущения внутреннего отвращения к самому себе. Если бы во всем этом ему было так просто взять и завести честный разговор по душам – но увы, и это бы не возымело успеха, потому что Она взяла за правило его избегать и уходить от прямых диалогов.  И без того трудная для него задача становилась невыполнимой потому.  Он надеялся, что перед такой угрозой Аделина наконец явится перед ним, чтобы дать возможность разобраться в этом узле раз и навсегда. Но она не явилась. Видимо не сочла что он настроен серьезно. Зато явилась та, кого он в общем то не ждал….
- Я и ценю, разве не заметно? – с таким же нажимом парировал он, сводя руки за спину  и сцепляя их пальцами там. Граф стоял слишком прямо, широко расставив ноги и казался безмятежным – но таковым не был. Опытный глаз бы заметил, что напряжены даже мышцы шеи, а на лбу пульсирует слишком явно жила. Точно человек готов бы постоянно среагировать молниеносно на любое изменение ситуации, даже совсем незначительное. С каким цепким вниманием он вел взгляд за движением ее рук, точно ждал из предмета дамского аксессуара ядовитую змею или что похуже. Кристиана была сдержанна  и тем опасна, ее следовало брать в расчет в самый неблагоприятный расклад, особенно сейчас… если она знала о его замысле. Он прекрасно понимал, что хладнокровная и отчужденная от всех соседка пожалуй любила леди Миддлтон там, за маской безразличия и манер так же сильно, как любил он.  И сейчас они сошлись – друг напротив друга, двое друзей в общем то – разбиваемые вдребезги меж собой непостоянством одной женщины.  Адемар не намерен был отступать от принятого решения. Кристиана должна была это понимать – зная его столько лет.  – Вот как? – густая черная бровь выгнулась дугой, когда он увидел, что она достала. Письма. Мужской пояс. Цвета его дома. Но это ничего не значило для Адемара – он никому и никогда никаких писем не писал, которые могли бы быть более пылкого содержания чем деловые, чтобы она могла использовать их против него.  Все свои чувства он хранил в самом надежном месте, куда посторонним не добраться, а если и добраться – то не взять. Страсть нематериальна, если не выплескивать ее опрометчиво на бумагу.
- Вы хотите прочесть мне эти письма, моя дорогая леди Ларно? – бровь вернулась в исходное состояние, когда холодные до мороза глаза сфокусировались взором на ее лице.  – Вы же знаете, я не поклонник эпистолярного жанра и сейчас – увы – даже из всей моей привязанности к вам, не могу себе позволить тратить время сейчас на развлечения подобного толка, - кто мог их писать? Любвеобильный Френсис скорее всего – тот никогда не скупился ни на влюбчивость, ни на разбрасывание красивыми словами с целью получить благосклонность интимного толка от очередной понравившейся ему красавицы. Но не леди же Ларно он их писал, хотя в его случае возможно все. В любом случае, Адемар был слишком занят целиком иной мыслью, чтобы ему стало хоть сколько либо интересно, достаточно для согласия отменить намеченное решение.  Поэтому граф лишь пожал плечами.  – вы можете оставить их и я обещаю прочесть, когда вернусь – чтобы не задерживать вас, миледи. Вы знаете, что мне можно доверять – я верну все в целости и сохранности. А теперь, пожалуй, я попрошу вас меня извинить, но мне нужно идти к моим людям, - он склонился перед ней в легком поклоне учтивости. – Однако, Хоуквинг в вашем распоряжении – сколько пожелаете тут быть.  – Хотя бы до моего возвращения, уже не имеет значения. Когда я вернусь, вы скорее всего меня тоже возненавидите, как и ваша подруга. Но может быть хоть тогда она наконец станет смотреть на жизнь хоть немного серьезней…..

Он слишком хорошо знал подчерк отца, чтобы хоть когда нибудь надеяться его спутать – даже если очень хочется ошибиться. Видя ровные росчерки букв с характерными его подчерку готическими завитками, граф уже всем нутром ощущает нечто нехорошее, нежеланное – но вот вот обещающее вторгнуться в его жизнь. Отец писал обычно лишь деловые письма, но вряд ли бы Кристиана приехала сюда с письмами, посвященными торговому договору или торговым подсчетам.  Тем более маловероятно что на такие темы Жиль де Мортен стал бы писать ее матери, при том что у той был здравствующий и занимающийся делами графства муж.  Когда мужчина пишет столько писем женщине, нет надежды ожидать в них скупую деловую переписку – там всегда обнажение чувств. Но это словосочетание в подсознании де Мортена отказывалось вставать даже в характеристику вечно собранного и холодного со всеми вокруг отца.  Тот восставал в памяти глыбой льда, неприступным морским утесом – никогда не говорящим никому вокруг и слова любви.  Даже Френсису и Франсуазе – просто был мягче его тон, теплее слова. Но ни разу. Никогда. Никому. Простого как мир – « я люблю тебя».  Сердце графа замерло прежде чем ускориться, когда зазвучал наполненный чувствами голос Кристианы. Она читала строки, которые писал мужчина. Его отец. Но разум Адемара не мог их к нему отнести – слишком не похоже на отца. Слишком режет по сердцу каленым лезвием, оставляя глубокие выжженные раны. Они не могут кровоточить – прижжена плоть. Но горит так, что не потушить вовек. И жесткие сильные пальцы сжимаются, ломая линию бумаги, сминая конверт и оглушительно громким кажется этот хруст в собственный ладони.  Линия рта становится резкой, лицо приобретает свойственное ему в крайне редкие моменты выражение жестокости – потому что Адемару неистово хочется рвануться впереди и властно вырвать у женщины из рук эту память, швырнуть с размаху в камин. И не слышать. Не видеть. Забыть.
Но он дослушивает ее до конца – замерший в одной позе на прежнем месте. И серо-синие глаза смотрят в стену, над камином – где в полумраке висит портрет отца – и кажутся совсем мертвыми в этот миг. Похожее на его собственное острое худое лицо, надменный властный взгляд. Жесткая линия губ. Идеальный разворот плеч и небрежно спокойно сложенные на подлокотник руки.  Человек, который всю жизнь внушал своему собственному сыну лишь одно – как мало он стоит и как много должен. Человек, который каждым своим словом убивал в нем что то живое и человеческое, ломая нрав и характер, перековывая в орудие.  Человек, который требовал умереть – но следовать правилам чести, любой ценой храня репутацию дома в чистоте. Человек, который разрушил до основания в собственном сыне святое для каждого человека умение просто выражать свои чувства без страха  быть непринятым в них. Человек, который сделал все, чтобы он не жил – а проживал….
В мгновение секунды тяжелый стул, стоящий в шаге от де Мортена, оказался  в руке – и вот уже летит через зал туда, в стену – откуда смотрят эти холодные бесчувственные глаза.  И в этот бросок, в его порывистость и силу вкладываются в тот миг все эмоции, которые бешеным пламенем взрываются в сознании мортенширца. И врезавшись в стену, ломается -  рвет острыми обломками холст прежде чем осыпаться останками вниз, к подножию камина.  А мужчина стоит, ссутулившись, опустив руки и только тяжело и часто вздымается грудная клетка при дыхании.  Черные волосы, всегда аккуратно уложенные назад, за уши – сейчас хаотично свисают прядями на лицо и вдоль него и их хозяин не спешит как обычно поправлять. Ему вовсе не до них. Он все еще смотрит вверх, туда где прежде прекрасный портрет превратился в лохмотья, и в отблесках пламени камена в полумраке его глаза кажутся светящимися янтарным огнем. И пусть это всего лишь блики, но внутри него сейчас бушует такой шторм, что не найти для описания слов. Никто не способен понять его чувств, кто не является им – предательство горит клеймом на его родовом имени отныне.  Он никогда не понимал печали матери, той затаенной что живет в глубине глаз женщины, которая познала предательство своей любви.  Собственным мужем… Создатель…. За что мне это сейчас? Почему ты хочешь меня сломать? Нежто не видишь, что я на грани, нет больше сил, я слишком устал….
- Брат? – он повторяет это слово за ней глухим, безжизненным голосом. И только тогда глаза оживают, перемещают взгляд с портрета на женщину перед собой. Он смотрит на нее так, будто видит впервые – и не двигается. Не может позволить себе, точно парализован собственной бурей.  – Брат?! Брат! – и вдруг, вцепившись пальцами как когтями в собственное лицо, запрокидывает голову назад в приступе каркающего, нездорового, непонятного хриплого смеха. Он похоже на безумного, шатающийся на собственных ногах, утративших твердую связь с полом – и чувствует себя именно так, как лишившийся рассудка. Сдерживаемые чувства, подавленные мысли, вырванные эмоции, принципы и установки – все это сорвалось с места в бешеной пляске, угрожая разорвать сердце на тысячу клочков…..
Неровный рваный удар. Как будто через силу. Надсадно. И мир темнеет перед глазами, граф будто спотыкается на ровном месте. Качаясь вскидывает хаотично руку, как слепец в поисках ориентира, опоры.  И тут же заваливается на бок, хватаясь за грудную клетку с левой стороны поверженным смертельным уколом не снаружи, но изнутри. И падает на одно колено, выставляя руку в последней надежде – и успевает опереться ею в пол, чтобы не распластаться полностью на досках. Какой то лихорадочный жар нестерпимо раскаляет грудь изнутри, лишая возможности дышать и мужчина только судорожно хватает воздух ртом, как рыба выброшенная на берег.

Отредактировано Ademar de Mortain (2018-02-07 02:12:20)

Физическая боль  редко бывает сильнее душевной, но иногда позволяет отрезвить разум – и это произошло сейчас с графом. Концентрируя все силы свои на то лишь, чтобы не упасть ниц, чувствуя это всепоглощающее пламя, будто раскаленным прутом воткнули прямо в сердце и проворачивают, когда каждый мускул напряжен и нервно дрожит, а лоб, виски и скулы покрывает густая холодная испарина, Адемар уже не мог тратить энергию позволяя бесноваться эмоциям. Он даже прикусил до крови собственную губы в какой то момент приступа – но не заметил этого. Он не отреагировал даже на женщину, что опустилась рядом и дотронулась до него. Но ее ладонь была теплой и успокаивающим ее прикосновение, и как бы безумно это не звучало, но ему казалось будто ее пальцы точно высасывают из его груди эту раскаленную руду…. Становилось легче, медленно, слишком медленно – но легче. Постепенно ритм начал налаживаться, уже не вызывая болезненных спазмов на каждом ударе сердца и граф внезапно ощутил необычайную слабость. Ухватившись той рукой, что прежде лежала на груди, за сидение стоящего неподалеку кресла, он хотел подняться – но после такого напряжения морального и физического силы ему все же отказали, и он лишь смог немного приподняться колено, прежде чем рухнул назад – на этот раз сначала сел на задницу. Потом решил вовсе плюнуть на все правила приличия, не заставляя гостью наблюдать свои никчемные попытки совладать сию секунду с собственным телом – и медленно откинулся назад. Опустился спиной на прохладный пол. И позволил затылку коснуться досок, прикрывая глаза. Этот всплеск уже сказался на нем не только внутренним опустошением – по лицу выступали бисеринки пота, под глазами сразу залегли темные тени и осунулись щеки.
- Не смотрите на меня так, - то ли приказал, то ли попросил – по его тону сейчас было и не разобрать. Губы еле двигались, горло с трудом выталкивало слова и звучали они потому надломано, глухо и крайне бесчувственно.  – Я вас не трону, это должно быть очевидно…. – мужчина не шевелился, продолжая лежать на полу с закрытыми глазами. Войди сейчас кто то туда – картина предстала бы крайне своеобразная и не слишком соответствующая правилам приличия, но вспышка эта вместе с приступом настолько выжгла в нем в ту минуту все, что де Мортену было вообще на все наплевать.  К чему цепляться за приличия, теперь – если твой собственный отец запрещал тебе даже слишком пристально смотреть в сторону посторонних дам, а сам… а сам состоял в порочной связи с замужней женщиной, будучи уже сам связан узами священного союза. Эту оплеуху фамильной чести уже ни чем не перекрыть, чтобы Адемар не вытворил – не сравняется. И губы дрогнули, скорбно скривившись.  – Простите, я не могу называть вас сестрой, миледи. Не из за неприязни – не подумайте. Но мне нужно время… обдумать все это, - шумно вздохнув, он понял, что спина начинает замерзать – тянет холодом понизу от двери. Да и вроде бы отпустила немощь, пора и в руки себя взять – и, охнув негромко он напряг корпус и бедра и рванулся вверх. И уже из сидячего положения ловко и быстро поднялся во весь рост, точно и не было всего произошедшего. Темнота было вновь ударила в глаза, пришлось зажмуриться и потереть рукой виски и веки. Пальцы все еще немного дрожали, но иного он и не ждал. – И хотя вы преподнесли мне новость, которая – не стану таить – нанесла мне удар, я не могу полноценно отвечать вам на нее пока. Если бы вас устроило погостить здесь, пока я не вернусь… - он открыл веки и посмотрел на Кристиану сверху вниз. Это не было отговоркой. Во первых, был план – и его надлежало исполнить. Во вторых это было чистой правдой, ему требовалось время – хоть какое то – чтобы переварить эту новость, свыкнуться с самим фактом ее наличия и уже тогда возможно лишь становилось понять, каким будет его отношение к ней.  Сейчас он не мог дать ответа – и не хотел. Не привык так быстро принимать такие важные решения. И поправив собственные волосы, убрав их с лица назад, он протянул руку гостье, чтобы помочь встать с пола.  – Мы могли бы обсудить это тогда. Сейчас же я должен… - он замолчал на секунду, не очень желая раскрывать свой замысел. – продолжить намеченные маневры с войском. - вздохнув же, добавил - И простите мне мою вспышку, она была недостойна.

У нее был шанс! Я дал ей его – и ошибся в расчете значимости. Вы думаете, она позабыла все на свете и рванулась спасать свой дом? Я видел в этом спасение – спалить дотла все и сгореть наконец самому до пепла.  – А что если… - он посмотрел прямо в глаза Кристианы неожиданно холодным и решительным взглядом, который не оставляет шанса ни надежде, ни домыслу. – Это именно то, чего я хочу? – и сильные руки перехватили, вывернувшись, ее, стиснули мертвой хваткой запястья женщины. Письма, что она вкладывала ему, выпали и упали на пол. Но он не потянул ее на себя, ни от себя – просто держал, не давая вырваться. Наклонился и смотрел ей в лицо и каждое слово падало, как камень с башни – выверено. Точно. Точно своей речью она сподвигла кого то, кто прежде стоял на вершине и смотрел на эту груду, наконец ринуться к действию – и вот коснулись пальцы шершавой поверхности и толкнули вниз. Принятое решение. Вынесенный приговор. Пройденный Рубикон. Все стало вдруг так просто и ясно, наверно именно из за ее слов. Уже было не важно, как она догадалась. Откуда. Почему. Все утратило смысл, все земное – потому что она не взывала к его разуму, ее слова его не достигали – застревали где то в области сердца, на вспаханной до кости душе. И жгли ее  раскаленными углями, жгли – но не давали сгореть. Никак не давали. Полумертвый человек, сожженный заживо – изнутри. Желающий лишь одного – чтобы сердце наконец перестало биться и наступила блаженная вечность. Но он не собирался искать смерти, потому что это тоже перестало быть важным, имело смысл лишь одно во всем этом – не оставить того, именно того шага для отступления. Он каждый раз его оставлял в слепой надежде,  чего то ждал и надеялся. И измотал себя до предела, изодрал собственную душу на кровоточащие беспрестанно клочья….
- Вы правы, Кристиана – нет смысла лгать, - губы его двигались выразительно, четко выговаривая каждое слово. Но голос был тих и лишен жизни. Голос, которым могла бы говорить каменная статуя.  И эти серые глаза – как пасмурное хайбрейское небо – могли бы принадлежать ей же. Потому что в них не было ничего, только темнота. – Я хотел этого всю свою жизнь до одержимости зверя, жаждущего ласки и любви.  Корона. Клятвы. Долг. Честь. Ваша дражайшая подруга одним своим капризным словом могла перечеркнуть все это – под чем я клялся. Я любил ее как слепая в своей привязанности псина и всегда надеялся – надеялся! – ядовитая усмешка, первое проявление хоть каких то эмоций за этот монолог, в котором разом срывались все давно замершие на губах слова. Словно в последний рывок он ощутил необыкновенную потребность заставить ее понять, к чему все это… - на то, что она испытает хотя бы тень благодарности. Вы говорите… - он запнулся на мгновение – но я никогда не смел требовать чего то большего.  Нельзя заставить любить, Кристиана, не так ли? - дернулся мускул на щеке, точно граф неистово об этом сожалел. Наверно так и было в какой то степени. – Но есть граница. Есть! – пальцы на ее запястьях сжались чуть сильнее. Ненадолго. – И на той свадьбе она была перейдена! Я позволил бы ей все, все бы простил – но издеваться над тем, кто всегда преданно и безропотно тебе служил… это достойно? Скажите мне, о призывающая отступить – достойно? – однако, паузы для ответа он ей так и не дал, продолжая на запале разгорающихся эмоций. - Я до сих пор помню ее поцелуй на своих губах – и он полон яда, миледи. Так целуют тех, кого любят – зачем? Зачем? Дать мне почувствовать то, что никогда мне уже не суждено – и уйти смеясь. Выставить меня полнейшим дураком перед всем двором! Привлечь всеобщее внимание – лишь чтобы ударить больнее, при всем честном народе показав, как ничтожно мало я значу? – он скривился, тряхнул головой и отпустил женщину, отступая назад. – Гордость мою она давно растоптала, ваша прекрасная и чистая, как вы мните, невинная Аделина. О чувства мои вытерла ноги без сострадания. Но ей было мало – захотелось втоптать в грязь и мою честь. – губы плотно сжались и изогнулись в презрительную ломаную линию. – вы ошибаетесь, Кристиана. Сломать ее – вот то, чего я действительно жажду теперь всем тем немногим, что от меня осталось. Вы готовы ради нее на многое – так же, как был я. Если вам станет легче – идите до конца. – он слегка развел руки в стороны. – Можете убить меня конечно… но…  Не старайтесь – моим людям отдан приказ, и в полночь Мид будет гореть багровым заревом – не важно, буду ли жив я или нет. Я предупредил их, что приказ должен быть выполнен безотлагательно. Со мной или без меня.  Все будет кончено сегодня. 
- Милорд! – в этот момент двери распахнулись, и на пороге возник запыхавшийся оруженосец. И граф невольно повернулся к нему. – Письмо, милорд, с голубем только что прибыло. – Рука, облаченная в плотную кожаную перчатку, протянула неуверенно маленький сверточек бумаги. На нем отчетливо краснел оттиск герба Миддлтонов.
- Благодарю, - коротко кивнул Адемар, мрачнея еще больше при одном взгляде на послание и этот герб. Слуга исчез снова, повинуясь небрежному жесту. Но маленький рулончик бумаги с печатью так и остался нераспечатанным в пальцах левой руки, которую Адемар вовсе опустил. Читать он был не намерен. И спокойно шагнул к камину, намереваясь выбросить в огонь….

Граф с некой толикой удивления опустил взгляд на женские руки, перехватившие его запястья. Точно это было каким то немыслимым, недопустимым действием – запретным, неразрешенным. И Кристиана разом нарушила некое табу – коснувшись его. Она стояла достаточно близко, чтобы он чувствовал аромат исходящий от женщины, вместе с жаром ее прерывистого дыхания – вызванного видимо столь яростным порывом душевных чувств. Как бесконечно дорожила она этой вертихвосткой, что была готова до последнего стоять на его пути – даже понимая, что он уже не остановится. Собьет с ног. Переступит. И ни разу не обернется. Так рушится  - не дружба, но – приятельство. Где то там в самой глубине сознания он понимал, конечно – слишком безумно его решение, вся эта затея, и однажды когда рухнет завеса пожирающих рассудок эмоций – он пожалеет об этом. Так пожалеет, что не хватит сил и дышать дальше. Говорят, что время лечит все раны… однажды и твоя рана заживет, сказал ему тогда небрежно отец.
Но она не зажила, месье. Моя не зажила. А ваша? Ваша зажила? Если вы так любили эту женщину, которой писали такие полные страсти письма – что вы ощущали, лишившись ее навсегда?  И скажите, как бы вы ответили – зажила ли рана моей матери, которую вы предали? В этом смысл человеческой любви – в предательстве и боли? В погружении души во мрак нет исцеления, рана лишь прячется от глаз – как под одеждой. И медленно гниет там, сокрытая от всех, пока не отравит всю душу.  Счастливы те, кто любит так, как одуванчики в поле цветут. Быстро распускаясь чувствами, счастливо сияя ими – но недолго, опадают лепестки и ветер скоро уносит даже память о той страсти, в которую они верили так самозабвенно. Это их время лечит, это они придумывают.  Что ж… отец. Знаешь, что сейчас радует меня хоть немного – это надежда на то, что ты до конца жизни страдал сильнее, чем я по твоей вине. Что душа твоя еще при жизни спустилась в адские котлы и горела там.
- Как на многое вы готовы, миледи – он медленно наклонился к ней, почти коснувшись своим кончиком носа ее. Вкрадчивый и тихий голос, в котором не узнать ни чувств, ни мыслей – безликий. Граф не вырывается и не отталкивает ее, просто говорит, будто смирившись перед ее уговорами. – Пойти ради нее? Ваша вера в светлые чувства этого мира так впечатляет, что я почти поверил бы – но не могу. Говорил ли ваш муж вам, что любит вас? Хоть когда нибудь? Милая моя леди Ларно, не всегда нужно что то говорить, когда поступки людские говорят ярче всяких слов в этом мире. И все же вы не правы в своем суждении – я говорил Аделине, что люблю ее. Только она предпочла сделать вид, что о дружбе и родстве идет речь. И где же ваша хваленая женская проницательность, скажите мне теперь? Ваша неистовая вера в рыцарей и добрые порывы душ… о!  - он коротко усмехнулся. – Вы взываете к моим чувствам, Кристиана – думаете что я как тот благородный рыцарь из баллад, услышу о робкой надежде признаний и позабуду все, все позаброшу? Считаете, что я как мальчишка способен на такие вещи идти, не осознав все что происходит?  - крутанулись руки в запястьях, в сторону хватки больших пальцев женщины – не вырываясь, выворачиваясь – старый военный трюк. Не удержать никому с этой стороны хватки – и вот уже он снова держит ее руки в своих. – Думаете, что я рыцарь, миледи?  Добрый влюбленный болван? – меняется тон на шипение ярости и темнеют глаза. – Вы ошиблись как никогда, придя сюда сегодня с такими идеалами, - и внезапно мужчина резко припадает на одно колено, перед ней. И молниеносно отпустив ее руки, обхватывает женщину под колени, толкая плечом довольно ощутимо в живот – и уже стоит на обеих ногах, держа свою гостью перекинутой через плечо и поддерживая в коленях, чтобы не упала. И начинает движение, спокойно направляясь к лестнице, идущей на второй этаж, словно все происходящее имеет для него самый обыденный сценарий в жизни. И пружинит мягкий шаг, когда ноги ступают на легко поскрипывающие ступени.