- Есть какие-то новости? - напряженно спрашивала Филиппа у Одилы, но тётя только качала головой и хмурилась. Хмурилась, совсем как отец - абсолютно та же манера, схожая до того, что старшая дочь короля Фйеля иной раз даже ёжилась, до того эта хмурость была острой и знакомой, как будто бы сейчас на неё смотрел отец. И она могла только ждать, ждать, ждать - и неистово молиться про себя, потому что ничего другого им, по рождению женщинами, не оставалось - и пожалуй, именно это, а не что-то другое более всего выводило из себя. Филиппа Уоллес ненавидела ждать, ненавидела сидеть сиднем в замке, в то самое время, как решалась судьба всего её мира. Темноволосая принцесса только с шумом выдохнула, и бросила встревоженный взгляд на одну из своих фрейлин - пожалуй, сейчас был тот самый момент, когда она была даже готова опуститься прежде всего в своих собственных глазах до того, чтобы попросить у своих девочек послушать, о чём говорят в замке, мало ли, вдруг пришли какие вести, а она до сих пор не в курсе?
Но потом она сама же себя одёрнула - нет, никогда, никогда она не опустится до того, чтобы собирать досужие сплетни!
Пальцы Филиппы сжимались и разжимались, кровь бурлила, и отчаянно хотелось или ударить по чему-то, или, что ещё лучше, вцепиться в кого-нибудь, чтобы её собственные пальцы рвали каждый миллиметр кожи, до самого мяса, до костей. Гнев, отчаянье и странная, ноющая боль, которая поселилась в груди, были настолько велики и всеобъемлющи, что даже самой молодой женщине было не по себе от этого коктейля из эмоций, которые поселились у неё внутри.
Что уж говорить про тётю, которой и вовсе было, кажется, не по себе от такого поведения своей племянницы.
- Филиппа..., - начала было Одила, но та только покачала головой. Тётя была права в своём немом и вежливом укоре - нельзя, нельзя так выходить из себя. Нужно ждать, нужно верить, нужно... но все слова, которые она проговаривала про себя, и в которых она себя убеждала, померкли и исчезли, как только со двора послышался цокот копыт, возбужденные голоса, и крики. Что случилось? Что, во имя всех её богов, которым она так неистово молилась, и просила вернуть ей её возлюбленного отца, живым и невредимым? И кажется, что не одна она задавала себе такой вопрос, судя по лицу Одилы. Филиппа торопливо встала со своего места, её словно что-то подстёгивало, дышало в спину ледяным и колким декабрьским ветром: - Мне нужно найти сестру..., - выдохнула она, потом обернулась к своим фрейлинам, сидевшим чуть поодаль: - Найдите Мериду Уоллес, она нужна мне. Скажите... что-то случилось, пусть приходит во внутренний двор замка, - Филиппа накинула на себя накидку с меховым воротником, скрепила её у ворота серебряной брошью, да и понеслась, не чуя под собой земли, прямо во двор, не обращая ни малейшего внимания на окрики Одилы - словно тётя уже догадывалась, ЧТО именно случилось, и пыталась таким тщетнейшим образом остановить свою воинственную племянницу.
Но куда там!

После жаркого и натопленного замка было особенно холодно выходить в буйствующую метель, которая то и дело кидала в лицо принцессы острые снежные кинжалы, вот только Филиппе было на это решительно наплевать. Она буквально не шла, а летела, летела навстречу тем, кто вернулся. Но едва она увидела лица прибывших, как по её красивому, но такому суровому и решительному лицу пробежала тень - она начала догадываться, что что-то случилось. Что-то очень серьёзное. Что-то очень страшное.
- Мы победили.
Слова о победе долетают, словно сквозь пуховое одеяло - глухо и неразборчиво. Филиппа понимает, что её пытаются отвлечь, что её пытаются увести от главного и основного, вот только Филиппа - это Тэм, это Тэм в женском обличье, и её не провести вот всеми этими уловками. Филиппа как зверь, чувствует беду и чувствует страшные вести, звериное чутье не подводило ещё ни разу. Она качает головой на слова о победе - всё это не сейчас, всё это потом. А потом она видит Роланда, и едва слышно выдыхает враз побелевшими губами: - Дядя... кто? И ответ Роланда переворачивает весь мир, обрушивает на неё всю мощь льдистых пиков Алых гор. Филиппа словно со стороны слышит свой же собственный дикий вопль, страшный и горький, слышит голос дяди, который говорит что-то ещё, но она даже не разбирает, что именно. А потом на смену дяде Роланду приходит голос Мериды, и Филиппе становится ещё хуже. Боги, она хотела видеть свою сестру, но сейчас ей больше всего хотелось, чтобы её милую, маленькую Риду тотчас же увели отсюда. Она ведь такая хрупкая, такая невозможно светлая и чистая, как на неё можно разом обрушивать столько боли? Она-то ладно, справится /возможно/, но Мерида? Филиппа не просто плачет - она рыдает, горько и беззвучно, пока её обнимают хрупкие сестринские руки, не позволяя окончательно рассыпаться на мириады и мириады осколков. Что только стало с их семьёй, что каждый год стал словно предвестием ещё более страшного кошмара? Сначала мама, потом бабушка, затем дед... королева Алана наконец, и вот теперь отец. А Комнол? Что с их братом? Что с Морготом, злым и стылым, как самый жестокий ветер с горных ледников? Где он? Боги, что вообще с ними стало, где их прежнее единство? Боги, если победа достаётся ТАКОЙ ЦЕНОЙ - это не победа. Всё, что угодно, но не победа.
С Айлесом Филиппа сталкивается практически у самого входа в замок, когда её буквально ведут её фрейлины и Мерида. Чтобы брат её видел такой - такого прежде не бывало в принципе, но ведь и отец умирает лишь раз в жизни. Филиппа не может думать, как будут проходить похороны, не может думать, что на самом деле она больше всего на свете хочет сейчас лечь рядом с отцом - просто, чтобы ему было не одиноко - и что ей уже глубоко, глубоко всё равно на то, какие войны будут бушевать вокруг - не может думать ни о чём. Филиппа знает только одно - часть её души только что сгорела вослед за ушедшим отцом. Ей страшно смотреть на сестру - если так плохо ей, то какого же её любимой голубке, её маленькой пташке? Боги, Мерида этого не заслужила. Просто не заслужила.
- Прости меня..., - Филиппа оборачивается, и крепко обнимает сестру, - я не уберегла его. Не уберегла тебя от потрясений и боли, не укрыла, не прогнала твои кошмары..., - серые глаза кажутся практически прозрачными от того потока слёз, которые льются уже сами по себе, не сдерживаемые уже ни силой воли, ни правилами приличия. В пекло приличия, в пекло вековые правила. Если ей не дозволено и это, то в пекло тогда и всю её такую жизнь.

- Ваше Высочество..., - Филиппа не шелохнётся. Похороны. Похороны её отца, похороны короля Фйеля - страшный день, когда она будет вообще один на один со всем своим горем и отчаянием. Филиппа сидит неподвижно, позволяя своим фрейлинам закончить последние приготовления с её церемониальной траурной одеждой. И это ещё не считая того момента, когда ей нужно будет петь старинную погребальную песню, которую она знала наизусть, и которую она ненавидела, потому что прекрасно понимала, что единожды спев её, она сама окончательно уверует в то, что её дорогого возлюбленного отца больше нет с ней рядом. Да, она его видела, и да, разумом она понимала, что король-"Неведимка" Тэм Уоллес мёртв, но сердцем признавать это Филиппа не могла до сих пор. Слишком великой и значимой фигурой он был для неё, слишком много значил, и слишком большое место он занимал в её жизни. И теперь вот так просто взять и похоронить его, зная, что она его больше никогда не увидит? Слёз на её глазах больше не было - но только это не означало, что она не хотела плакать, как в тот самый день, когда она узнала о страшной вести. Напротив - Филиппе лишь казалось, что она выплакала всё, что могла, и только по голосу можно было догадаться, что ее скорбь настолько велика и всеобъемлюща, что это не способно укрыться ни от чьих глаз. Филиппа держится стойко и прямо - вот только её фрейлин не обмануть, равно как и не обмануть брата и сестру, не обмануть дядю и тётю. Впрочем... их ей тем более не обмануть, они слишком хорошо её знают. Но она должна быть стойкой и сильной, хотя бы ради своего народа, ради тех, кто их ещё не предал, и кто всё ещё верен короне. Филиппе надевают на голову серебряный венец, она встаёт, и молча идёт по враз опустевшим коридорам. Как ей теперь жить, как жить в замке, который для неё всегда был прежде всего олицетворением мощи её отца и деда, самых главных мужчин в её жизни?
Отныне править Айлесу, это понятно...  но только ему же самому нужна поддержка и опора, ему нужны мудрые люди рядом, те, которые смогут поддержать его и направить по истинному пути, которые не предадут, и у которых хватит сил противостоять оппозиции, на стороне которой сейчас вся сила и грубая мощь петерианской церкви. А что до неё, то какая из неё сейчас поддержка? Едва ли её хватит хоть на сколько-нибудь мудрый, толковый или же грамотный совет. Филиппа проговаривает про себя ту самую ритуальную песню - что даже и не особо нужно, ибо она знает её наизусть - но это даже не затем, чтобы быть уверенной в том, что она ничего не забыла, а просто для элементарного успокоения. Впереди показался неясный, мерцающий лунный свет, исходящий от волос Мериды, и старшая из детей Тэма и Рианнон едва заметно морщится: о том, как больно сейчас их самой младшей сестре, можно было только догадываться. Но ничего. Ничего. Мериду, если понадобится, она будет защищать просто до своей последней капли крови, даже если придётся самой взять в руки оружие, и тем самым порушить просто ко всем богам все правила, традиции и устои, которые были приняты в суровом и решительном горном королевстве на протяжении многих и многих сотен лет.
- Ничего, пташка, - шептала про себя Липа, - справимся. Справимся.
Да только как заставить в это поверить кого-то ещё... когда она сама себе не верит?

На отца было страшно смотреть. Страшно в том плане, что он был настолько... спокойным и умиротворенным, настолько живым, что ей казалось - вот сейчас, вот сейчас-сейчас он возьмёт и встанет, и всё вновь станет как прежде, когда нетерпеливый и гордый король Тэм Уоллес стоял во главе горного королевства. Да только же как там правильно говорят? Полноте вам, светлейшая - и никогда не бывает так, чтобы всё стало, как было. Пальцы Филиппы ненадолго прикасаются к холодной руке отца. Очень больно. Очень плохо.
- Пора..., - шепчет кто-то едва слышно, но чуткий слух зверя, чуткий слух дочери Неведимки слышит это едва ощутимое дуновение воздуха, и смотрит куда-то вдаль. Солнце, едва-едва пробившееся из-за кромки туч и пелены облаков, освещает высокую и статную фигуру принцессы, но сейчас Филиппа воспринимает это едва ли не как издевку - личную издёвку, ведь её собственное солнце вот-вот сядет, и уже больше никогда не поднимется.
И даже когда всё уже было кончено, а люди начали медленно, но верно расходиться, в воздухе ещё витали отзвуки той самой песни, которую пела Филиппа, и стоял жуткий холод, но ей было всё равно. Леди Фэр-Айл просто физически не могла заставить себя покинуть место похорон, не могла просто взять и уйти, ей казалось, что таким образом она просто предаст своего отца. Почему, ну почему она не могла остаться вместе с ним? Почему он должен быть ТАМ в одиночестве?
- Nú on théostrum licgeth Tam se léofa
hæ´letha holdost.
ne sceal hearpan sweg wigend weccean;
ne winfæ´t gylden guma sceal healdan,
ne god hafoc geond sæ´l swingan,
ne se swifta mearh burhstede beatan - и попробуй теперь только вытравить эти слова из собственной головы, когда кажется, что им вторит всё живое и неживое вокруг, и даже флагштоки на стенах вторят её хриплому от слёз и холода голосу. Вдруг в какой-то момент Филиппа чувствует на своих плечах сильные и тёплые руки Айлеса, и чуть оборачивается на младшего брата, будущего короля. Сейчас, вот именно сейчас ей был нужен именно он - и он это почувствовал, пришёл на её немой зов, и поддержал её, хотя она его даже ни о чём не просила. Он мягко, но настойчиво ведёт её за собой, и Филиппа подчиняется - она не то, что не хочет спорить, она вообще ничего не хочет, она просто хочет остаться одна. Хотя бы ненадолго. Ну и возможно, горячей воды с мёдом. Бросив последний на сегодняшний день взгляд на самое скорбное в этом мире для неё место, принцесса наконец-то уходит в спасительное тепло замка. А ещё же тризна.
Тебе нужно хоть что-то съесть..., - слышит Филиппа обеспокоенный голос тёти Одилы, но ей и кусок в горло не лезет, кажется, что если просто откроет рот - разрыдается. Но потом всё же что-то съедает, совершенно не чувствуя ни вкуса, ни запаха, и не видя перед собой ни красок, ни цветов, ни лиц собравшихся на тризне людей. Серые, практически бесцветные от постоянных слёз глаза тем не менее, внимательно смотрят из-под траурной вуали на присутствующих - даже в такой скорбный и страшный для себя час Филиппа остаётся верна себе и своим принципам, и не может просто так взять и перестать наблюдать и подмечать. Ведь мало ли, какая ещё беда может настигнуть королевство, особенно теперь, когда последний оплот силы только что покинул их. Но кажется, на период похорон и тризны боги даровали им относительное перемирие и передышку, и по окончанию пира Филиппа наконец-то получает спасительную возможность укрыться в тишине своих покоев. Да вот только ненадолго - то ли час минул, то ли чуть больше, а в комнату уже стучатся. И этот стук она узнаёт прежде, чем маленький, но крепкий кулачок начинает стучаться в запертую дверь. Конечно, это её пташка, её маленькая радость - кто же ещё? Мерида ведь прекрасно знает, что в настоящий момент она не примет никого, кроме неё, брата, да дяди с тётей, всем остальным было велено пока что даже не приближаться к ней.
- Филиппа, это я... Впусти?
Вздох. Она кладет руку на полотно двери, закрывает глаза, и стискивает зубы, ощущая, как под вуалью, которую она не снимает даже сейчас, вновь катятся предательские слёзы. Но не пустить Мериду сейчас, когда они ОБЕ так друг другу нужны? Нет, не бывать этому. Вот только Филиппа медлит - она даже думает сейчас с трудом, не то, что двигается.
- Мы - птицы одного гнезда, ты и я... И если у одной подбито крыло, другая подставит ей своё. Ты же помнишь?
Как не помнить! Вот только она, старшая сестра, должна быть сильнее и крепче, это она должна успокаивать и поддерживать свою милую и ненаглядную сестру, это она должна быть опорой и поддержкой. А не так, как сейчас - когда от горя она сама на себя не похожа. Филиппа всё-таки открывает дверь, и чуть отходит в сторону - удивительно, но с приходом Мериды даже дышать стало ненамного, но всё-таки легче, словно она своим светом пусть и немного, но разгоняет этот непроглядный мрак что в её покоях, что в её душе. Вот кто является истинным сердцем королевской семьи.
- Когда снег идёт, и белый ветер поёт..., - тут голос Филиппы чуть дрогнул и просел, - одинокий волк гибнет, но стая живёт.
О том же, что она сама себя считает мёртвой и похороненной душевно рядом со своим венценосным отцом, Филиппа благоразумно умалчивает - незачем сейчас дополнительно бередить душу Мериды, которая и так пребывает в шоке и не меньшем расстройстве. И потом она просто не имела права сейчас предавать сестру - пока она рядом, она останется её стаей, её семьёй. И по-другому не будет.