Смотреть на всполохи молний, что разрывают небо за окном, прижимать руку к груди, в немом желании вырвать это проклятое сердце, что не может найти себе покоя. Запрокинуть голову и глухо застонать от отчаяния – и не сделать ничего из этого, но лишь смотреть в окно, содрогаясь от холода и жара, что клокочут внутри. Убеждать себя раз за разом в необходимости блюсти честь и долг, придерживаться своих же догматов, так отчаянно стараясь не смотреть на него. Узнать бы ответ. Узнать бы его и уйти. Навечно, да не оглядываясь, забыть, вычеркнуть это имя и это лицо из самой своей сути. И больше уж не верить ни кому, обрасти стальным щитом, на сердце – кольчугу. Все недозволенные мысли и чаяния загнать глубоко, да так, чтобы и самой вовек не сыскать. Действительно стать той, кем тебя все считают. Сможешь убить в себе ту девочку с птичьими ключицами? Не её ли это призрак так яростно рвется к его тени?
Риалль Дальмонт крадется по сумрачным переходам тихо, как та мышка. Худощавый подросток с тонкими ключицами и острым взглядом, нескладное, но такое живое в своем несовершенстве дитя. Искренне верит в слова колдуньи, в то, что любовь можно приворожить да привязать чужое сердце к своему на крови и вере. Отчаянно храбрится, пряча под рубахой лапу несчастной птицы, что еще утром вершила свои важные птичьи дела, не подозревая о женском коварстве. В рукаве младшая Дальмонт прятала пузырек с рубиновой жидкостью, а в руках несла венок из душистых трав. Воистину, влюбленные и вовсе лишены ума! Но и весьма удачливы, не без этого. Ни один стражник не стал свидетелем безумных деяний девицы столь благородных кровей. Впрочем, дурости и фамильного упрямства в ней было куда больше, чем надлежащих добродетелей.
И как Риалль не сгорела со стыда, когда, войдя в комнату, увидев отнюдь не спящего старпома? Не ринулась обратно, но лишь упрямо сжала губы, по всей видимости, считая, что это придает определенный оттенок грозности её облику. В какой-то момент впечатлительной девице захотелось бросить венок в лицо объекта своей пылкой любви, который даже в худшем из кошмаров не мог представить, что с ним произойдет такое, да скрыться за дверью, но, в самом деле, не возвращаться же ей обратно? После подобных жертв, принесенных во славу любви, у старпома просто не оставалось шансов на спокойный сон этой ночью. Однако, вот уж странные люди, и он повел себя совершенно не так, как ожидалось от благородного человека. Нет, ситуацией никто не воспользовался, но кто бы еще пел неразумной девице морские песни, рассказывал о море да невиданных чудесах? И уже спустя час Риалль чувствовала себя совершенно свободно, с детской непосредственностью внимая каждому слову молодого старпома, лишь укрепившись в своем чувстве. Позже он уложил нежданную гостью в свою постель, а сам устроился на кресле. Был ли старпом Фицрой столь же безумен, как и девица с птичьими ключицами, влюбленная в него?
Смотришь в окно, сжимая руку в кулак, сдерживаясь, пытаясь казаться холодной. Величественной, недостижимой – как учили, как учила сама. У леди нет иного щита, кроме как своей гордости, ровной осанки и надменного взгляда. Не скроешь волненья и страха за тяжелым бархатом платья, нет и вуали, дабы скрыть лицо. Каждый отзвук грома, каждый всполох молнии отражается в сердце, проходит сквозь кожу. И, закрыв глаза на мгновение, ты дышишь ровно и легко, чуть улыбаясь – сумела, смогла. Нескладная рыжая девочка в тебе бьется о грудную клетку, стучит кулаками о сердце, но ты равнодушна к её мольбам, безмятежна и далека. Грозы бушуют за окном, за стенами этого дома, в тебе же – штиль. Чувствуешь, как ровно бьется сердце?
– Вы взяли в привычку навещать меня раз в двадцать лет? – он даже не отвечает на твой вопрос, говорит сухо и размерено – не тени эмоций. Ты даже дивишься этому его спокойствию, помнишь еще пылкого офицера, что, с глазами полными огня, рассказывал о море и далеких, сказочных островах. Ты горько улыбаешься, отводя взгляд в сторону. Фицрой ведь даже не обернулся – стоит нерушимый. Неужели он и в самом деле умер тогда? Что произошло, почему он не писал, почему не дал о себе знать? Нет, Риалль, только не начинай его жалеть. Лучше уж кричи, но не жалей. Что бы тогда не случилось, но он предал вашу любовь.
– Надеюсь, вы прихватили лапку, Ваше Сиятельство, – и эта фраза кажется тебе настолько абсурдной, что ты смеешься – тихо, надсадно и хрипло. Но молчишь, лишь смотришь на его спину, закусив губу. Оставь его, во имя Богов, уходи. Чего же ты ждешь, глупая, слабая женщина? Какой ответ ты жаждешь услышать? Не этот. Будто бы и не было тех лет, будто бы и не любил. А, может, так оно и было? И ты придумала все сама? Каков позор. – В прошлый раз она Вам помогла.
И затем он оборачивается, пристально смотрит в твои глаза. И этот взгляд так разительно отличается от тона его слов. Смелый, откровенный, что злит еще сильнее. Да как он может? Да как он смеет так на тебя смотреть? Ты злишься. О, как ты злишься! Стереть бы эту ухмылку с его лица. О какой любви здесь может идти речь? Это – насмешка, это – как мерзко – похоть. Решил воспользоваться ситуацией, как не воспользовался в годы твоей юности? Нет, все верно, Гордон Фицрой умер еще тогда, двадцать лет назад, сгинув в морской пучине. Этот человек – не он. И когда мужчина делает шаг к тебе, ты отступаешь к стене, пытаясь незаметно нащупать подсвечник. Метнуть бы им в моряка, как не вышло тогда. Причинить боль, если уж не духовную, то физическую. И скрыться. Или… позвать стражу? Ты не знаешь этого человека, не знаешь, на что он способен. Ты с трудом можешь разобраться в себе. Сердце говорит об ином, но разум порабощен злостью и праведным гневом. Фицрой даже не ответил на твой вопрос, обернув все в шутку.
– Не ворошите, милая, былого. Не срывайте со зверя крепких оков, – мужчина оказывается быстрее, и вот уже стоит подле тебя, горячо шепчет на ухо, склонившись виском к виску. Рукой касается волос, проводит пальцами по линии скул, вызывая ответную дрожь в твоем теле. Оно помнит, оно не забыло. Ты смотришь в его глаза и тяжело дышишь – насколько он больше тебя, насколько сильнее. Но как же злят его слова! – Позабудем все, как сон. Ступайте прочь от сказок. Я вас не трону.
– Ах, так значит, вы меня не тронете, дорогой! – ты едва ли не выплевываешь последнее слово, и оно звучит как ругательство. Проскальзываешь под его рукой и оказываешься у двери, схватившись за ручку. – Да как вы вообще можете? Как вы смеете так со мной говорить? Думаете, я вас соблазнять пришла? Думаете, я сама брошусь вам в ноги?! – ты срываешься на крик, не помня себя от злости. Разъяренная фурия – вот ты кто. Столько лет копить в себе все эти чувства, дабы, наконец, их выплеснуть, развеять холод и спокойствие, властвующие над твоей душой.
– Двадцать лет, – слова твои отрывисты и глухи, – двадцать лет назад я оплакала вашу гибель. Я… я потеряла все, я потеряла себя, а тут приходите вы! Насмешливый и ехидный, и еще смеете что-то мне говорить! Вы знаете, чего мне это стоило? Я не хотела жить. Я не мыслила себя без вас. А вы живы. И не единой весточки за эти годы. Да лучше бы вы умерли! – ты прикрываешь лицо дрожащей рукой, ощущая что-то влажное на щеках. Неужели ты… плачешь?
– Я выхожу замуж. Вы, верно, могли слышать об этом. Мужчина, предназначенный мне богами, честен и бесконечно храбр, нежен и ласков со мной. И он любит меня так, как никогда не любили вы, – ты говоришь это обреченно, ты говоришь это зло, и каждое слово – пощечина мужчине, что стоит подле тебя. – Но вы! Я не могу любить его так, как он этого заслуживает, – из-за вас. Я любила вас! Глупо, безнадежно, обреченно. Вас – и больше никого. А вы, я вижу, никогда не любили, – к концу своей обличающей тирады ты равнодушна и пуста. Ни жива, ни мертва.
– Будьте прокляты, Гордон Фицрой. Вы сами сгорите в этом огне, – и вкладываешь в эти слова всю свою боль, что долгие годы терзала тебя изнутри, и оборачиваешься к двери, намереваясь уйти.
Вы разобьетесь о камни,
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.
Отредактировано Rialle Dalmont (2014-11-03 14:32:11)
