Проклятье не обмануло его, видения не предали, все было. Все было так, как было явлено, как много кратно пережито. И оскал брата, склонившегося над ним, и его расширившиеся в полубезумии – столь знакомом - зрачки, и пот, дождинками капавший с его черепа на лицо Вигго при каждом движении Двейна, и та непонятная смесь ярости, гнева, страха и боли в каждой черте его лица, словно резал он не его, Вигго, тело, а свое прошлое, словно чаял, надеялся, верил что отрезает от себя то что было, якорь своей прежней жизни, и теперь станет свободен, как лодка, влекомая волнами моря.
Глупый, глупый брат, глупый!
Между ним и прошлым стоял только он, Вигго, только он еще удерживал глупого брата, спасал от штормов, ветров и неминуемого. Только он выдирал из лап богов каждую минуту жизни свирепого спрута. А тот и не понял вовсе.
Глупый брат, глупый.
Младший на себя брал все, каждый косой взгляд богов, каждый свирепый взгляд врага, точно магнит стружку железную тянул на себя, отводя от брата.
Но всему приходит конец. Пришел конец и ему, Вигго.
В боку, куда вошел клинок, было не больно, там охолодело все, точно вонзил Барлоу не нож острый, пахнущий рыбой, а кусок льда. И распространялся тот лед все дальше, с каждый вздохом все крепче путами щупалец спрута обвивал тело, тянул в пучину мрака. Но и сейчас Вигго цеплялся за жизнь, даже зная неумолимость. Ибо было последнее, что ему велели видения, то немногое, что ему оставалось. Он знал, этот шанс будет. Потому что он был ему обещан.
Двейн схватил его за ногу, поволок как забитую тушу козла в сторону, спину царапали острые камни, раздирая одежду, кожу, плоть, словно когти демонические, затылок бился о камни, оставляя на них куски кожи и волос, дорожку из крови.
Вот и место упокоения.
Небо перестало скользить перед глазами, замерло, и вместо неба камень начал застилать взор. По одному, замуровывая разум. Удар. Еще один тупой удар, вжим каменной жесткости в плоть уже почти оледеневшую от потери крови. Вигго улыбнулся. Улыбнулся широко, так, словно дарил свою любовь последним секундам жизни, и его рука выскльзнула между камней, наощупь нашла ногу брата, тот и не заметил, и ледяным касанием пальцев тронул его сапог. Там, в толстой дубленой морем коже была прореха, незалатаная прорезь, царапина, достаточная чтобы протиснуть палец. И палец нащупал в дырке плоть кожи ноги Двейна, впечатал как каленое железо, как тавро, передавая всю свою мощь, все самое сильное проклятие на какое только был способен еще его разум, его тело. До последней капли отдал брату, щедро, полной горстью отсыпал тому свою месть разъедающую кости, кожу, плоть и мозг. И когда камень опустился на лицо, разбивая его, там была лишь улыбка смерти и широко раскрытые, глядящие в вечностью сияющие счастьем глаза. А на коже ноги Двейна застыла черная метка. Рука навигатора бессильно упала, и безумство наконец иссякло.
Минуло пять дней.
Море дышало солеными брызгами, оно рычало, стонало обшивкой корабля, глухо ворчало мачтами, хлопало гневливо парусами. Оно было в гневе, словно за то что не было более на корабле Вещуна, уговаривавшего ветер, смешившего звезды, читавшего каждую волну. Оно швыряло недовольные волны в корабль, как оплеуху раз за разом, и лишь наращивало мощь своего гнева.
И когда Двейн выдержал нервный рывок штурвала от очередной пощечины моря, волны словно расступились, образовав черную яму, уходившую в черные недра, явный признак нарастающей волны, а то и кейпроллера. Но нет, то было не это страшное явление моря, не волна-убийца, хотя очередной удар был сильней предыдущих, уже напоминая не оплеуху, а пинок в бок корабля.
Команда на палубе не успевала судачить, а те немногие что оставались внизу, откачивая воду, проклинали богов и молили одновременно, вспоминая недобрым словом пропавшего Вигго, тот мог бы и заблаговремено известить о надвигающейся буре, словно чуял шкурой с головы до пят своей приход штормов, предугадывал и волну и ветер, подсказывая как разумнее держать штурвал. Вроде идиот идиотом, а море чувствовал точно бывалый морской волк.
-Двейн! Двейн, твою ж криля матушку! Держи левее, идиот, клади на левый бок, печенка твоя крабами изъеденная. Я ж говорил, что ты никудышный штурман. Пусти, я сам! Пусти же, упрямая собака!
Голос разносился по всей палубе, но слышал ее лишь Двейн. Голос был смеющийся, язвительный, насмешливый, как и кристально-ясные полные бесконечности глаза Вигго, вцепившегося в штурвал прямо напротив Двейна, его руки накрыв своими мертвецкими ледяными пальцами.
–Что, удивлен, братец? Думал, избавился от братишки? Глупый ты, стар уже, а мозгов не нажил. С чего ты взял что я тебя покину? Ты мой. Ты мой до конца дней своих. Мой навеки. Ни бабе твоей не дам тебя, ни морю не отдам, себе заберу. Ты сам мне себя пообещал там, стоя над камнями, которыми закрыл мне лицо. А я что ж дурной, отказываться. Теперь ты от меня не избавишься, кстати, кумекали мы тут с Марисом о тебе и не поверишь о чем мы тут договорились…
Бесплотный Вигго Барлоу подтянул штаны, почесал задницу и самодовольно просиял своей знаменитой улыбкой от уха до уха, за которой обычно начинался длинный пространный рассказ на часов пять с гаком.
А море рычало и плевалось пеной, играясь с кораблем все настойчивее, бурля как живот великана, оголодавшего да лакомства.
Отредактировано Viggo Barlow (2016-02-16 09:36:27)