Золотая вязь браслетов, которыми их уже сколько ночей тому назад окольцевала Лейва, стала заметна ещё когда рыжеволосая протянула руку, чтобы коснуться его щеки. Золото? Ну надо же, как символично… Чувство, которому покровительствует богиня ушедшего в прошлое пантеона, и впрямь ценится как полновесный золотой. Или тысяча золотых – смотря, какого размера кошелёк приторочен к поясу оценщика. Правда, будь он даже самым большим в королевстве, истинную любовь из него не оплатишь.
Совместные ночи и утра, разделённые на двоих, неподдельная тревога друг за друга, готовность заслонить возлюбленную ото всех бед, пусть бы и придётся лицом к лицу встретить их самому… Генрих солгал бы, заявив, что никогда прежде не желал этого испытать, скорее – запретил себе мечтать, дабы потом не пришлось бороться с разочарованием.
Но разочарованию не осталось места в его покоях и в его жизни. Оно растаяло вместе с утренней росой, не выдержав жара золотого сияния, охватившего запястья герцога и герцогини Хайбрэй. И хоть ответный поцелуй Генриха мог показаться Лукреции несколько рассеянным, губы его тронула усмешка – лёгкая, словно шёлк медных волос, плащом укрывших леди Грациани, да и его заодно.
«Заодно»? Нет. Скорее уж «вместе».
Признание Лукреции окончательно расставило всё по местам, прогоняя прочь знак вопроса и переплетаясь с вязью на их руках. Кажется, Лейва и впрямь знает, что делает, соединяя мужчин и женщин, с которых иначе сталось бы прожить разные жизни и даже не прикоснуться к любви.
- Люблю, – всего одно короткое слово сорвалось с губ, прежде чем Генрих покрепче прижал к себе свою леди, дабы поцеловать её самым долгим и самым нежным поцелуем, на какой он был способен. Всего одно… но разве для счастья нужно больше?

Не нужно. Кажется, счастье навсегда поселилось в одних покоях с герцогом и герцогиней Хайбрэй, и даже преданным псом сопровождало их, куда бы они не пошли хоть вместе, хоть врозь. День сменялся днём, ночь – ночью, и Генрих уже совсем привык к этой новой для себя жизни. Золотая вязь браслетов, как и прежде, была надёжна скрыта манжетами и рукавами, однако её сияние наполняло взгляд герцога Хайбрэй, даже когда собеседник предлагал ему тему, возглавляющую список самых обременительных и нудных по мнению обоих Генрихов Найтонов – прежнего и нынешнего. Менестрели полагают, будто бы от любви человек теряет голову? Что ж, значит либо они никогда не любили, либо все люди любят по-своему. Генриху его любовь добавляла сосредоточенности, остроты ума и даже терпения притом, что Его Светлость и прежде обладал им в достаточном количестве. Нет предела совершенству? Всё верно – нет…
…равно как и человеческой подлости, которая воистину не признаёт ни границ, ни законов. Письмо, которое Генрих смял, не дочитав и до середины, олицетворяло собой это утверждение чуть более, чем полностью. Герцог Хайбрэй понятия не имел, чья рука уложила этот пасквиль аккурат в центр его стола, и потратил добрую четверть часа, так этого и не выяснив. Однако расследование всё же принесло ему какую-никакую пользу – в кабинет Генрих возвратился на порядок спокойнее, чем оттуда «вылетал». Настолько, что даже заставил себя развернуть злополучный листок и дочитать его до конца. Разумеется, подписи там не обнаружилось. Люди подобного сорта редко оставляют на бумаге своё имя. Вероятно оттого, что знают – безнаказанным подобное «участие» не останется. Даже если оно правдиво от первого и до последнего слова.
«Даже если» – сочетание слов, что щитом было призвано огородить леди Грациани от лжи и злой клеветы, которую, не стесняясь в выражениях, изливал на бумагу неизвестный автор. Мечом станет сам Генрих Найтон.
Место и время встречи, которое Лукреция якобы назвала своему любовнику, зная, что герцога Хайбрэй уже завтра ожидает визит в Скайншир, словно зачарованное бросалось в глаза, куда бы принц не пытался переводить взгляд… Что ж, Генрих будет там (не в Скайншире, разумеется). Для того, чтобы прочесать округу в поисках того, кто наверняка пожелает насладиться спектаклем, поставленным по собственной гнусной пьесе. Бесталанным менестрелям всего-навсего указывают на дверь? Ну, так то менестрелям, а не клеветникам. 

Генрих и Лукреция простились ещё накануне вечером, однако утром его заспанная герцогиня, чью солнечную макушку герцог Хайбрэй поцеловал перед уходом, появилась у конюшен в самый последний миг, собрав по пути снисходительные усмешки доброй половины обитателей замка.
- Я скоро вернусь, вот увидишь, – улыбнулся и Генрих, наклоняясь к миледи из седла, чтобы поцеловать её небольшую ладошку в нарушение всех известных обоим писанных и неписанных правил, - ты даже соскучиться не успеешь.
Столицу принц покидал с лёгким сердцем – столь невинные голубые глаза не способны на ложь. И на предательство тоже. Не далее, как нынешним вечером, он в очередной раз убедится в этом… а заодно неплохо поохотится. Жаль, зверь для Хайбрэя чересчур уж обычный.

Какова плата за счастье? Кто её определяет, а кто выставляет счёт, скрупулёзно отмеривая отпущенные в кредит дни на чаше весов? Кто доставляет потом эту треклятую бумагу, составленную сухим канцелярским языком? И главное… зачем?
Неужели нельзя оговорить условия сделки заранее, установив фиксированную плату за каждый солнечный день, проведённый в уютных объятиях женщины, ставшей любимой вопреки обещанию держаться подальше?
Подальше от её глаз, в которых так просто раствориться без остатка, забыв об обязательствах, что прежде составляли всю его жизнь. Подальше от губ, к которым так и хотелось прикоснуться поцелуем, дабы почувствовать вкус их улыбки – особенной всякий раз, как она расцветала на губах. Подальше от рук, доверчиво сжимающих протянутую ладонь. И от волос, над которыми не властны ни тьма, ни холод, ни даже рутина придворных дней, предписывающая носить их собранными на затылке.
Подальше от любви, которой не должно было случиться, даже если весь пантеон старых богов в едином порыве поддержит жестокую Лейву, связавшую судьбы зелёной… нет, теперь уже золотой нитью. Золотой?.. Интересно, каким цветом окрасятся браслеты теперь? Наверняка болезненное любопытство пожелает разбередить свежую рану и заставит взглянуть на них хотя бы завтра. Или же не завтра, но ненамного позднее… Сколько времени нужно, чтобы позволить любви умереть самой? И сколько дней можно выиграть у отчаяния, приложив все силы к тому, чтобы убить её своими руками? Любовь, а не Лукрецию. И даже не её любовника, хоть у Генриха ощутимо ныли костяшки сжатых в кулаки пальцев, желая как можно скорее разбить физиономию графа… чёрт, как зовут этого ублюдка?.. в кровь. 
«Это не то, что ты думаешь!»
Любопытно, сколько неверных жён, застигнутых в объятиях любовников, произносили эту фразу? А сколько из них в неё верили? Не то. Что. Ты думаешь. Не то… а что же тогда?
- Ваша Светлость, мне жаль, что Вы стали свидетелем сей недвусмысленной сцены, – начал было орллевинец, делая крохотный, почти незаметный глазу шаг назад… а после споткнулся под тяжёлым взглядом, метнувшимся к нему выпущенным из арбалета болтом. Генрих не мог видеть себя со стороны, но ему достаточно было просто прислушаться к отголоску своих чувств, чтобы понять – в серых глазах принца горе-любовник увидел свою смерть. И только лишь изумление, мол, глядите, оно ещё и разговаривает!, удержало герцога Хайбрэй от того, чтобы позволить руке метнуться к кинжалу. Какова цвета кровь предателя? Тоже мне, загадка тысячелетия! Точно такая же, как и кровь предательницы. А ещё одного самонадеянного идиота, решившего, что уж его-то жизнь сложится настоящей, выйдя за рамки придворного этикета.
- Пошёл вон, – негромким и в миг утратившим все оттенки, голосом произнёс Генрих, отступая прочь от входа в злосчастную беседку. Если закрыть глаза, дабы не видеть лорда и леди «не то, что ты думаешь», можно решить, будто он просто устал. Сильно устал. Не удивительно, ведь заведомо ложные надежды, в которые веришь вопреки многолетнему (даром, что чужому) опыту, способны измотать кого угодно. - Причину отъезда придумаешь сам, но если я ещё раз увижу тебя при дворе…
Угрозу Генрих не окончил. Во-первых, орллевинскому лорду хватило и первой её половины, чтобы проскользнуть мимо принца с поспешностью змеи, спешащей укрыться в траве. Или же крысы, утащившей кусок с кухни и удирающей с ним столь стремительно, что половина служанок даже завизжать толком не успела. А во-вторых… во-вторых, Генрих и сам не знал, каким будет продолжение. Смерть, оговор, разорение – Его Светлости было под силу претворить в жизнь любой из этих вариантов (а совесть пусть помолчит, тем более, что говорить при дворе ей всё равно не с кем), вот только какой из них можно счесть достойной расплатой за любовь, что снилась ему по ночам?.. Снилась, да и только. Кстати, а какое именно божество из старого пантеона отвечает за сновидения? Наверняка то, что пребывает в сговоре с Лейвой.
Лейва – какое мелодичное, журчащее имя. Равно как и Лукреция.
Только теперь Генрих вспомнил о ней и опустил глаза. На мгновение, кратное одному удару сердца, их взгляды встретились, а после…
- Не то, что я думаю? – Усталость никуда не делась, но теперь с нею пререплелись морозные нотки, обжигающие кожу даже через плотные меховые перчатки, что пронизывают воздух в самые лютые зимние дни. - И что же, по-Вашему, я думаю?.. Впрочем, неважно. Как будет угодно миледи, – обойдя рыжеволосую по широкой дуге, дабы ненароком не коснуться её не то, что кончиками пальцев, но и полой дорожного плаща, Генрих зашагал прочь…
…Всего несколько шагов, прежде чем остановиться и обронить в пустоту несколько слов, даже не оборачиваясь к уже не своей, а то и вовсе не солнечной девочке с волосами, по-прежнему отливающими медью и расплавленным золотом.
- Однако, на будущее я попрошу Вас тщательнее выбирать место для своих … не того, что я думаю. Делать из себя посмешище я Вам не позволю.
Всё верно. Смеяться над незадачливым герцогом, а то и хохотать во весь голос позволено только Лейве, что она сейчас, наверняка, и делает. Ну а браслеты… золото – податливый металл, годящийся разве что на побрякушки.
Не то, что ты думаешь… А ведь и впрямь – не то. Только вот отрицание это относится не к ситуации, а к женщине. К той, которую больше нельзя любить.

В жизни каждого человека иногда случаются такие дни, которые хочется стереть из памяти, сколь дорого не пришлось бы за это платить. Деньгами, драгоценностями, связями, властью, и даже свободой – ты, не задумываясь, отдашь любое из перечисленного, а то и всё разом, лишь бы один-единственный день больше никогда не возвращался к тебе во снах, с навязчивостью профессионального нищего преследуя по пятам и дёргая за рукав. Словно незаживающая рана, что свербит и мучает беспрерывно, тайна Генриха, которую он вынужден был скрывать даже от самых близких друзей, тяготила его, с каждым днём всё сильнее пригибая к земле плечи. Лишь упрямство – то самое, которого (по словам отца) хватило бы на отару отборных баранов – помогало принцу делать вид, будто ничего особенного не происходит. Подумаешь, брак изжил себя, превратившись из таинства в рутину! Все так живут: кивают жёнам, будто случайным знакомым, одновременно с этим мечтая об очередной фаворитке, что согреет «супружескую» постель своей красотой и доступностью…
…Интересно, как долго он ещё сумеет выносить этот фарс, пока не рухнет без сил на потеху всему двору… да и ей заодно?
Лукреция Грациани. Кажется, ещё вчера это имя ассоциировалось у него с солнцем и счастьем, ну а теперь… брезгливое чувство, какое каждый испытывает при случайном прикосновении к чему-то осклизлому и отвратительно пахнущему, волнами дурноты накатывало на Генриха всякий раз, как им случалось пересечься в коридорах замка. А уж когда приходилось играть роль на публике – и вовсе было невыносимо. Казалось, все вокруг знают и о её предательстве, и о его глупости. Все? Вообще-то Генриху вполне хватало и отражения в зеркале.
Только мысли о Делии – бывшей возлюбленной, которая и должна была стать его женой, а вовсе не распутная орллевинка – играли на стороне принца. Разлука скрашивала все недостатки и преумножала достоинства, распаляя что страсть, что «а если бы всё сложилось иначе». Не сложилось. И не сложится. Во всяком случае, пока не пройдёт злосчастный год, отмеренный Лейвой, самой жестокой среди всех богинь. Ну а до тех пор Генрих Найтон с головой окунулся в политику, испытывая болезненное наслаждение от сложных партий «на самой грани». Взять хотя бы Фэр-Айл с не самыми радужными донесениями, приходящими из столицы Фйеля от сторонников короны Хельма, чья рука простиралась над горным королевством уже несколько веков. Грядёт восстание? Очень похоже на то. Генрих как раз перечитывал последнее донесение, сверяясь с собственными отметками на карте, как один из слуг сообщил о визите леди Грациани. Серые глаза принца опасно сузились, наливаясь грозой и сталью, но всё же он ответил кивком, а после педантично убрал письмо в шкатулку и сцепил в замок руки.
- Миледи? – Короткое слово, обронённое им словно бы нехотя, заключало в себя и скупое приветствие, и напоминание о том, что здесь ей не рады, и, разумеется, вопрос – какого чёрта? Пожалуй, лишь самая морозная Фйельская зима смогла бы соперничать с голосом Генриха Найтона, да и то без гарантии на успех.
Рыжеволосая всё поняла верно, поэтому и принялась сбивчиво излагать свою проблему, устремив глаза в пол. Но с каждым произнесённым девушкой словом, Генрих всё отчётливее понимал – проблема-то не её, а очень даже его! Проклятие… Кажется, он произнёс это вслух, с досадой запуская руки в волосы. Злосчастные браслеты издевательски выглянули из-за манжет, заставляя Генриха с заметным раздражением одёрнуть рукава дублета.
- Немедленно прекратите этот спектакль, – холодно обронил Генрих, когда слёзы покатились по щекам рыжеволосой. О, как же он ненавидел в этот момент! Себя и своё желание утешить это лицемерное создание, заключив в объятия и осушив солёные дорожки на её щеках… Даже после всего, что она причинила ему и их союзу. - Мои желания тут не имеют силы. Я не смею покрыть семью позором и Вам не позволю этого сделать. Этот ребёнок… он получит моё имя и останется при дворе. Для всех его отцом и впрямь буду я, ну а Вы… потрудитесь предупредить своего удачливого любовника, чтобы не смел заикаться об отцовстве. Иначе удача изменит ему и я не остановлюсь ни перед чем, чтобы его уничтожить – надеюсь, это понятно?
Слова давались с трудом, равно как и самообладание. Признаться, Генрих не понимал, чего ему хочется больше: ударить её, прильнуть к губам или… сигануть в окно головой вниз. Жизнь, что ещё недавно играла для него сотнями красок, превратилась в обузу, способную подтолкнуть в пропасть отчаяния даже самого стойкого из людей.
- Что же до Вас… как только истечёт отмеренный нам год, Вы покинете Хайбрэй. Довольно с меня и того, что придётся терпеть… - «…Вашего ребёнка, в чьё отцовство Вы и впрямь рассчитывали заставить меня поверить. Единственный мужчина, с которым Вы были в одной постели…» - …это время? Вы сказали, что я был единственным, с кем Вы спали «в это время»? Отрадно слышать, что Вы больше не опускаетесь до лжи. В это время!.. Ну а в другое? Ну же, миледи, не желаете похвалиться победами? Мы с Вами всё-таки не чужие люди.

Упрямая. Говорит так, словно сама верит в свою ложь. Его ребёнок, подумать только! Нет, такая вероятность и впрямь существовала, но любая цифра менее ста процентов – не просто насмешка, а издевательство длинною в жизнь. Его жизнь. А заодно и младенца, виновного лишь в том, что мать его…
…Слово-приговор так и просилось на язык. Произнести бы его, возвращая Её Светлости должок, да ещё и с процентами. Интересно, какую ложь она выдумала бы тогда? Впрочем, у женщин подобного сорта оправдание всегда наготове. А то и не одно, ведь универсальное «не то, чем кажется» работает далеко не всегда. Быть может, возмутилась бы, изобразила оскорблённую невинность? Каким дураком нужно быть, чтобы поверить, что она способна любить кого-то дольше одной ночи! Что она вообще способна любить.
Между тем рыжеволосая подняла на Генриха взгляд. Милостивые боги, это что – гнев? Невероятное, прямо-таки запредельное нахальство!
«Мне нечем похвалиться, милорд».
Язвительная усмешка с привкусом горечи коснулась губ Генриха. Ложь? Ну конечно. Разве может быть иначе, учитывая, чему он сам был свидетелем в злосчастной беседке, приютившей любовников?
- Знаете, принято считать, что скромность украшает женщин. Вот только из каждого правила есть исключения. Вы, например. – Начал было Генрих, беспардонно перебивая Лукрецию на полуслове, прежде чем смысл сказанного ею достиг его сознания, заставив серые глаза окрасится сталью с оттенком гнева. Да как она смеет? И хватило же наглости приплести к своему греху Делию! Женщину, которую он… успел позабыть. Имя бывшей возлюбленной отдавалось в сердце лёгкой и светлой грустью в то время, как возлюбленную нынешнюю хотелось удавить собственными руками. Всего один шаг, стремительный выпад и можно будет почувствовать, как воздух с хрипом выходит из горла герцогини, а в голубых глазах, чистотой сравнимых разве что с весенним небом, что так бесстыдно надсмехались над ним, уверяя в любви, зарождается страх, а после – страдание. Самую сильную боль могут причинить самые близкие люди. Как ей удалось стать одной из них?
- Никогда. Не смейте. Произносить. Её имя. – Отчеканил Генрих, голосом, способным заморозить всё живое на несколько миль вокруг. Любовь с привкусом ненависти или ненависть с ароматом любви – не всё ли равно, если всё это в один миг отступило прочь, отгородившись от мира и рыжеволосой стеной отчуждения. Больше у неё не выйдет причинить боль. Не достанет. И не дотянется, даже поднявшись на носочки. Такая маленькая, такая хрупкая и такая родная. - Вы не стоите её. Делия никогда не предала бы меня, не оскорбила сомнением.
Между тем Лукреция продолжала распаляться, перейдя в наступление из глухой, словно тоска, обороны. Но смысл слов ускользал от Генриха, отчего горечь рыжеволосой бессвязными волнами подкатывала к ногам. Обвиняет, дабы умалить свой собственный грех? Наверное, всё так. Все силы принца уходили лишь на то, чтобы не позволить себе поверить. А ещё – устоять на своём месте, борясь с искушением – иррациональным, словно любовь к риску – сделать шаг к ней навстречу, коснуться щеки, полыхающей румянцем гнева, а после и вовсе прервать поток слов поцелуем.
«Я скучаю. Я очень скучаю по тебе. По той, кем ты была… Почему перестала?..»
Не спросил. А Лукреция так и убежала прочь, пожелав ему уцелеть в предстоящей компании и едва не споткнувшись на ровном месте. Забавная. Только она может сочетать грацию с неуклюжестью в совершенно невообразимой гармонии… Вопрос «Почему ты меня предала?» ещё долго витал в воздухе, не позволяя Генриху сосредоточиться.

Фйель. Так уж вышло, что в путь пришлось отправиться спустя несколько дней после того памятного разговора вместо пары недель, о которых шла речь. Горцы перешли границу, заняв один из городов Беркшира, и теперь Генриху следовало поспешить, дабы вернуть его короне. Череда сражений и бессонных ночей слились воедино, победы сменяли поражения, поражения – победы. Кажется, боги так и не определились в своих симпатиях, ну а люди подобрались одинаково упрямые и безрассудно отважные.
Но ни одна война не длится вечно и, кажется, принц наконец понял, как завершить эту. Один точный удар, и армия противника будет вынуждена отступить обратно в Алые Горы, в один миг лишившись своего командования. Смелость, немного удачи и пара дюжин опытных головорезов – вот и всё, что нужно, чтобы уцелеть и вернуться с победой… ну ладно, много удачи. Очень много удачи. Но если не рискнуть, следующие полгода (если не больше) они так и проведут, меряясь силой с Фэр-Айлом и отнимая друг у друга пограничные территории, словно малые дети, не желающие делиться друг с другом игрушками.
Удачи хватило. Король Уоллес и оба его сына были убиты во время удачной вылазки на изломе зимы, горцы в спешном порядке отступили под защиту своих крепостей… Победа? Пожалуй, что так. Вот только Генриху было не суждено разделить её ни со своими людьми, ни со своей семьёй. Удачи ему и правда хватило, но ровно на то, чтобы исполнить задуманное. Но не вернуться. Ни принцу, ни кому-либо из его людей. Так вот и вышло, что радость Хайбрэя окрасилась в белый. Настолько, что даже снег в сравнении с траурными стягами выглядел серым и слежавшимся, словно бы в преддверии весны. Той, которую он уже не увидит.